Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

мне хотелось:                                 что видишь?(В.А. Жуковский. «Из альбома подаренного гр. Ростопчиной. IX. “А.С. Пушкин”»)

И правда, кажется, что Пушкин в смерти своей досматривал что-то, что не совсем досмотрел в жизни. Их было трое в одном лице, потом двое. – И вот остался один. Тот высочайший и глубочайший. И бесконечно тихий. Наконец, пришла Тишина, которой так не хватало душе. Полная тишина.

Может быть, смерть пришла потому, что он так и не успел дойти в жизни до этой полноты, до этого тихого единого лика.

По поводу пушкинской судьбы, пушкинской дуэли сказано бесконечно много. Я не хочу сейчас разбираться во всех точках зрения. Для меня нет вопроса о выборе между Пушкиным и светской чернью. Пушкин настолько же правее и выше всех тех, кто его травил и, наконец, убил, насколько Бог правее и выше самого Пушкина.

Пушкин перед лицом света – в терновом венце. Но Пушкин перед лицом Бога…

А именно этот вопрос меня занимает прежде всего…

Однако, имею ли я право задаваться вопросом? Отношения Пушкина с Богом – это дело Пушкина и Бога, и ничье больше. Да, конечно. Если бы отношения Пушкина с Богом не были бы моими собственными отношениями с Богом – с моей собственной глубиной и высотой.

Как-то так выходит, что если Пушкин себе все позволит и все простит, то и я, читатель, себе могу все позволить и все простить. Если же Пушкин не позволит и не простит, то и мне, читателю, никуда не деться от предельного спроса с себя.

Я не навязываю Пушкину мою, внешнюю, чуждую ему высоту. «Рыцарь бедный» – им увиден, это его высота. Идеал Мадонны – это его собственный, а не чуждый ему идеал. Тот самый, о котором было сказано: «Цель поэзии – не нравоучение, а идеал» (А.С. Пушкин. «Заметки на полях статьи П.А. Вяземского «О жизни и сочинениях Озерова»», 1836).

И самое великое, что Пушкин нам оставил, – это свой идеал и обязательность верности ему. Он даже предупредил нас, что измена идеалу в конечном итоге губительна. Об этом было ему откровение.

Но разве он изменял идеалу? В поэзии зрелых лет – никогда. Чем больше жил, тем яснее видел идеал этот, тем полнее любил, тем ревностнее служил. И Поэзия его осталась нетленной. И будет жить, «доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит».

А в жизни… Нет, в жизни идеал этот недовоплотился. И язык его бывал празднословным и лукавым, и сердце не всегда бывало углем, пылающим огнем… Так он сам пишет. Он часто бывал глубоко недоволен собой.

Никто не вправе указывать Пушкину – кроме него самого. Кроме его собственного идеала. Не мы дали идеал тот Пушкину. Он дал его нам. И вот идеал этот судит его.

Трепетное сердце Пушкина, то человеческое сердце, трепетавшее от обид, от боли, от ревности, – не превратилось до конца в огненный угль.

Мы должны видеть это сердце таким, каким оно было. Видеть. И только. А не выдумывать. Глаза должны быть ясными.

Совершенством Пушкин не был. Но завещал нам совершенство. Завещал свой Идеал, свой гений чистой красоты. И если мы возьмем за образец всю пеструю жизнь Пушкина, мы изменим его идеалу, которому никогда он не был верен так полно, как в предсмертные часы.

Смерть подстерегла его не только извне, но изнутри. Ибо «рыцарем бедным» он еще не стал, а Дон Гуаном быть уже не мог. (Интересная закономерность. Дон Гуаны всегда побеждают на поединках. Точно черт помогает своему лихому, не дорожащему жизнью ученику. Вот стоит Дон Гуану дрогнуть, поколебаться в своей беспечной верности дьяволу, – тут ему и конец…)

И, может быть, готовность принять поражение является первым шагом к победе на другом уровне.

Можно тысячу раз разбирать все факты, предшествующие дуэли Пушкина, и все, что было потом. Но от того, что в Пушкине жили два человека, никуда не уйдешь. Первый Пушкин, попав в Дантеса, кричит «Браво!», хочет продолжать дуэль до кровавого конца; второй Пушкин, в ответ на предложение Данзаса вызвать Дантеса, отвечает: «Нет! Нет! Мир! Мир!..».

Истинное величие Пушкина было не в том, что он праведно жил в последние годы, и не в том, что он все делал «как люди» и «как надо», а в том, что понял и принял сверхразумную правду о несовместимости «рыцаря бедного» и Дон Гуана в одной душе. Умирая по-христиански, он не просил ни нашего мщения, ни нашей защиты. Он хотел, чтобы и мы поняли то, что открылось ему в предельной глубине, чтобы мы поняли и приняли его откровение: истинная высота бескомпромиссна. Есть два полюса в нашем духовном мире, две вещи несовместные… И та непостижимая черта, которая является вдруг в пушкинских шедеврах, перечеркивая весь ход земных событий, есть молния из горнего мира.

Глава 7

Собственник и мот

Нигде эта черта не проведена так четко, нигде она не достигает такое простоты и ясности, как в «Моцарте и Сальери». Там и родилась эта заповедь: «Гений и злодейство – две вещи несовместные».

Два героя трагедии в чем-то бесконечно близки друг другу. И в чем-то полярно противоположны. Это такие же два брата по духу, как Авель и Каин – по крови. «Когда бы все так чувствовали силу гармонии…»

К Сальери первому идет Моцарт с самыми глубокими своими созданиями. Через Моцарта всем людям, и в первую очередь Сальери, предлагается хлеб духовный. Только возьми – и будешь причастен высшей жизни…

Но причастие невозможно для Сальери. Он хочет не причаститься, а отделиться – и владеть. Обладать. Он – собственник. Он скупец. Он брат не только Моцарту, но и Скупому рыцарю. И так же как и тот, прежде всего хочет оборонить свою собственность, огородить ото всех других. Скупой рыцарь думает о своем ненавистном наследнике (родном сыне) примерно так же, как и Сальери о Моцарте:

Послушна мне, сильна моя держава;В ней счастие, в ней честь моя и слава!Я царствую… но кто вослед за мнойПриимет власть над нею? Мой наследник!Безумец, расточитель молодой,Развратников разгульный собеседник!Едва умру, он, он! сойдет сюдаПод эти мирные, немые сводыС толпой ласкателей, придворных жадных.Украв ключи у трупа моего,Он сундуки со смехом отопрет.И потекут сокровища моиВ атласные, диравые карманы.Он разобьет священные сосуды,Он грязь елеем царским напоит –Он расточит….А по какому праву?[19]Мне разве даром это все досталось,Или шутя, как игроку, которыйГремит костьми да груды загребает?Кто знает, сколько горьких воздержаний,Обузданных страстей, тяжелых дум,Дневных забот, ночей бессонных мнеВсе это стоило?

А вот монолог Сальери:

Все говорят: нет правды на земле.Но правды нет – и выше. Для меняТак это ясно, как простая гамма.……………………………………Отверг я рано праздные забавы;Науки, чуждые музыке, былиПостылы мне; упрямо и надменноОт них