Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

Бог любимой быть другим!(«Я вас любил…»)

Кто это говорит? Не сам ли ангел? Нет, не ангел; но тот, кто может так любить, уже не способен погибнуть. Преображение в нем уже началось… Может быть, в мире нет более редкого чуда, чем преображение. А в пушкинском мире даже косматая душа Гирея затихла и затрепетала перед святыней красоты. И пусть она еще осталась косматой, но движение от зверя к человеку началось, и началось оно с благоговения перед красотой. «Мир красота спасет…».

Самая любимая героиня Пушкина – Татьяна. Кто-то из друзей сказал о Пушкине, что по-настоящему он любил только одну женщину – свою Музу. Но Татьяна и была, может быть, его Музой.

Пушкин всегда рад отметить разность между Онегиным и собой. Пушкин не Онегин. Пушкин поэт, и Музе своей верен всегда. Это Онегин ее не замечал, ею пренебрег, не Пушкин. Онегин сперва проглядел Татьяну и только в конце проснулся. Впрочем, ведь проснулся, ведь полюбил – и как! Его письма к Татьяне неотделимы от авторских чувств. Пушкин теперь уже не подчеркивает разность, он уже, кажется, забыл о ней, все смешалось в любви к Татьяне.

Так что же, дело только в капризе судьбы, в случайном временном расхождении путей, в том, что поздно, что судьба Татьяны уже решена? (А могла бы не решиться, решиться иначе).

Нет, дело совсем в ином: как ни бесконечно сильна онегинская страсть, это все-таки страсть. Не бескорыстная, не преображенная страсть. Отповедь Татьяны может казаться даже несправедливой:

Зачем же нынеМеня преследуете вы?Зачем у вас я на примете?Не потому ль, что в высшем светеТеперь являться я должна,Что я богата и знатна,Что муж в сраженьях изувечен,Что нас за то ласкает двор.Не потому ль, что мой позорТеперь бы всеми был замеченИ мог бы в обществе принестьВам соблазнительную честь?

Да полно, неужели она это всерьез? Неужели не видит, что перед нею умирающий от любви человек, что она – его единственная надежда на спасение, на возрождение; что только в любви к ней душа его избавляется от мертвящего холода, от пустоты, от невозможности жить? Неужели не видит? Видит. И все-таки скажет: «Как с вашим сердцем и умом быть чувства мелкого рабом?»

Мелкого?! Да.

Гершензон, сравнивая пушкинского демона из стихотворения «Ангел» и Демона Лермонтова, который из этого стихотворения вырос, замечает разницу, на мой взгляд, великую: пушкинский демон ничего не хочет от ангела. В самом бытии ангела уже заключено все. Здесь ни прибавить, ни убавить. Ангел – совершенство. Ничего больше не должно совершаться – все уже совершилось.

Душа ангела, его спасительная красота, его свет вовсе не принадлежат только ангелу. Этот свет светит через ангела – всем, кто его видит. И если демон увидел этот свет и полюбил его, небесный свет может стать и его светом. Тогда не будет больше демона. Будет второй ангел. Наступит преображение. Наступит ли оно у пушкинского демона, – кто знает… Но искра Божия запала в него. И он ни о чем не просит ангела, тем более ничего не требует. Он знает, что спасение зависит от него самого. Сможет он или нет воспринять ангельский свет так, чтобы тот вытеснил, изгнал его черноту, – неизвестно. Но он смиренно знает, что грешен, а ангел – совершенство, и не зовет ангела разделить с ним ад, не просит принадлежать ему.

Если бы Сальери отнесся к Моцарту так, как этот демон к ангелу!.. Дар Моцарта так же не принадлежит только Моцарту, как ангельский свет – только ангелу. Моцарт явился в мир для того, чтобы тысячи людей могли спастись. Надо только забыть о том, кто сочинил музыку, а слушать саму музыку – ничью. Высветляющую, спасающую душу музыку. Но Сальери хочет во что бы то ни стало, чтобы музыка принадлежала ему. И вот – нет ни музыки, ни Моцарта, ни Сальери (ибо что такое Сальери-убийца).

Лермонтовскому Демону тоже надо, чтобы Тамара принадлежала ему. Значит, надежды на спасение нет. Ибо присвоив себе ангела, не получишь его света. Преображение не состоится.

Преображение приходит через смирение и отрешенность. Нет меня. – Есть Ты. Тогда это «Ты» становится «Я». И тогда возможна любая форма союза. Этот союз будет безгрешным.

Онегин, который страстно любит Татьяну и никоим образом не собирается губить ее, все же близок лермонтовскому Демону. Опустошенную, лишенную жизни душу посетила любовь. Он снова жив. Он страдает. Он горит. Он даже поэтом стал.

Но… может быть, ему следовало бы сказать, вместо всех писем, только одно: «Ты не напрасно мне сиял» (А.С. Пушкин. «Ангел»).

И только. Не напрасно сиял (сияла). Значит, частица твоего света стала моей. И кто знает, может быть, когда-нибудь я стану подобным тебе.

Татьяна – это постоянно живое сердце, душевная полнота, умение любить. Деревенская девочка или княгиня – она никогда не была опустошенной. В ней как бы бьет постоянный внутренний ключ. Почему Онегин не заметил этого раньше? Что переменилось? Внешне – очень много. Он увидел в Татьяне силу. Беззащитная девочка превратилась в царственную женщину… То, что надо было угадывать сердцем, стало явным.

У Татьяны есть все основания полагать, что самого глубокого в ней он не любит и сейчас так же, как не любил тогда. Так это или не так, мы не знаем, но ведь сказал же он той девочке: «Я сколько ни любил бы Вас, привыкнув, разлюблю тотчас». Ну, а теперь, так ли уж он уверен, что не разлюбит? Страсть налетела, страсть улетит. Точно ли он переменился весь? Стало ли это сердце таким же глубоким и не опустошаемым, как сердце Татьяны?

Ну, а если… Если все-таки это чувство действительно небывалое в его жизни, – что тогда? Тогда надо быть достойным его, надо и поступить каким-то небывалым до сих пор образом… Каким же? Не домогаться Татьяны, а любить ее, как «рыцарь бедный» свою Даму… Действительно небывалой любовью. Любовью, которая не ищет удовлетворения, ничего не хочет, – только служить. Любовью, для которой само существование Дамы (недосягаемо высокой, божественной) – вся награда.

Такой любовью… Но ведь для этого надо быть не Онегиным. Онегин и такая любовь?! Онегин привык удовлетворять свои желания, пока они не иссякли. (Вплоть до желания жить.) И вдруг – небывалое желание, великая страсть. И вот опять во что бы то ни стало он хочет удовлетворить это великое желание. Опять удовлетворить? И только? Но тогда он остался прежним: с сердцем, которое то вспыхивает, то гаснет, то живо, то мертво – игралище страстей. И опять после удовлетворения желаний придет пустота, которая страшна, как ад… Нет, не удовлетворение страстей ему нужно, а преображение души. А его не может