Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

и дней, – выход вглубь и ввысь, выход, открывающий измерение Вечности.

Поэзия всегда доносит запах Вечности, как ветер – запах моря. Истинный поэт – тот, кто находит море Вечности по едва уловимым дуновениям. Ветер из Вечности… Дух Вечности. Он только налетал в сердце Дон Гуана – и оставлял его. Может быть, он звал его сюда, к этому перекрестку… К своему пределу… Командор есть предел Дон Гуана. И здесь, у предела, – выбор…

Своими «вещими зеницами» Пушкин видел, что спасение мира только в преображении человека. И никакая внешняя задача не заменит и не отменит задачи внутренней. К этому он подводит почти всех своих главных героев.

Сколько бы дел ни искал себе Онегин, как бы ни завидовал паралитику или ревматику, – всем, кто чем-то занят, чем-то отвлечен, освобожден от своей внутренней задачи, – ему от этой задачи не освободиться. Ничто не оживит его, пока он не научится любить. На страницы романа он вступает с одним достоинством: зорким, ясным зрением. И эта ясность ничем не затуманенного взгляда была залогом, обещанием чего-то большего, признаком крупности, избранности души его.

«Когда бы все так чувствовали силу гармонии…» Когда бы все так чувствовали Моцарта, как Сальери!.. Когда бы все могли так видеть, что такое Татьяна, как Онегин!..

Вообрази, я здесь одна.Никто меня не понимает.Рассудок мой изнемогает,И молча гибнуть я должна!

Да ведь это серьезно, очень серьезно.

Она в семье своей роднойКазалась девочкой чужой…

И погибала. И вдруг – «Чуть ты вошел, я вмиг узнала!».

Это не романтические бредни. Она узнала того, кто может ее понять, почувствовать, в чьей душе есть способность вместить всю ее душу. Ни в ком такой способности не было. А в Онегине была. Потому-то и избрала его Татьяна. И всей своей любовью призвала его к его истинной задаче. Призвала. Она была его призванием. И ему нельзя было бежать от своего призвания. Он же пытался бежать, как пророк Иона. И как пророк Иона – в черное чрево кита, попал в объятия непроглядной тоски.

И вдруг – переворот, ошеломительный, головокружительный поворот в другую сторону: наконец-то он не только видит, он влюблен! Не этого ли ждала Татьяна? Нет, не этого… Этого ещё мало. Мало влюбленности. Надо научиться любить. А это – совсем другое. Любить – значит принять на себя огромную ответственность вынести страдание, платить по всем счетам, и оплатить все грехи сердца. (Самая большая любовь оплатила все грехи мира… Там, на кресте…)

Онегин – одна из ипостасей Пушкина. И не так просто с ним разделаться. Не так просто извергнуть его вовне… «Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной…» Да, да, слава Богу, в Пушкине был не только Онегин. В этом – духовное спасение Пушкина. И возможность духовного спасения Онегина – его выход в Пушкина. Пушкин – Онегин, который не бежал от своего призвания. Онегин, который стал не только поэтом, но поэтом высшим – пророком.

Однако Пушкин увидел Онегина не только внутри себя, но и вовне. Внутри себя Пушкин преображал Онегина. А вовне, а рядом царил герой времени, властитель дум – разочарованный атеист, объевшийся прелестями жизни и тоскующий от неумения любить.

Пушкин увидел его и дал ему альтернативу: стать героем Вечности.

Этим героем Вечности был поэт, Муза которого – Татьяна. Пушкин увидел неизбежность выбора: либо герой Времени должен найти Бога в душе и стать пророком великого Бога-Творца, либо…

Может быть, пушкинская жизнь оборвалась на этом «либо», на этом открытом вопросе и многоточии… А после многоточия стал продолжать Достоевский.

Да. Либо поэт, пророк великого Бога-Творца, благословляющий жизнь и обливающий землю слезами, либо атеист, не знающий над собой ничего Высшего, ни перед чем не преклоняющийся, не влюбленный, не любящий, а только наслаждающийся миром, как своим владением.

Так от Евгения Онегина мы пришли к Николаю Ставрогину. Достоевский привел нас к нему и показал: здесь тупик. Здесь петля. Вот что случается с человеком, который не верен своему призванию, который изменил идеалу Мадонны. Кто отказался от великого религиозного подвига, от подвига любви. Любви к красоте, которая мир спасет.

У Ставрогина была сила. И если бы он не присвоил ее себе, а отдал Богу, он стал бы тем самым светлым князем, которым видела его юродивая прозорливица Хромоножка. Но… «сокол филином стал». Он – вор. Он все Божье присвоил, украл. Он самозванец. И вот понеслось ему вслед: «Гришка Отрепьев ан-а-фе-ма!» («Бесы»).

Не так ли бедная помешанная Мария Кочубей видит, наконец, душу Мазепы:

«Я принимала за другогоТебя, старик. Оставь меня.Твой взор насмешлив и ужасен.Ты безобразен. Он прекрасен:В его глазах блестит любовь,В его речах такая нега!Его усы белее снега,А на твоих засохла кровь».

Красота может спасти душу, если человек дает ей место внутри себя, причащается Ей (и через нее – Святому Духу). Красота может погубить душу, если человек упорствует в желании обладать ею. Человек, пожелавший обладать небом, построил Вавилонскую башню. И мир раздробился на мириады осколков. Человек, пожелавший причаститься небесной Красоте, видит во всех осколках один и тот же свет и собирает их в единое целое.

Ставрогин видел высшую духовную красоту так же, как Онегин видел Татьяну. Он чувствовал, понимал ее. Если бы он ей ответил, если бы не бежал от своего призвания! Но… он наслаждался то добром, то злом. Он испробовал себя и в том, и в другом – и погас. Опыт зла иссушил источники духовного гения, возможности которого в нем жили. Злодей не смог стать светлым князем. Он иссяк.

Этот герой времени, этот Онегин, вставший с колен, не видящий над собой ничего Высшего, потерявший всякую святыню, был совершенно пуст от жизни. Он дошел до черты, за которой совмещение добра и зла оказывается невозможным.

Эту черту показал Достоевский.

Но провидел ее первым Пушкин. Он угадал, что Сальери не сумеет жить без лучшей части свой души – без Моцарта, без Бога. Как бы ни пытался он жить без жизни, это ему не удастся…

«– А гений и злодейство – две вещи несовместные.

– Ты думаешь?»

Ставрогин – это Сальери после убийства, Сальери, проверяющий бездоказательное утверждение Моцарта. Это – следующий акт «Моцарта и Сальери».

Глава 6

«Есть высший судия»

Потрясенный смертью Пушкина Лермонтов взывал к Божьему правосудию. Но сам Пушкин не просил об отмщении. «Нет, нет, мир, мир!» – сказал он.

Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,Что выражалось на нем, – в жизни такогоМы не видали на этом лице. Не горел вдохновеньяПламень на нем; не сиял острый ум. Нет;Но какой-то мыслью глубокой, высокою мысльюБыло объято оно: мнилось мне, что емуВ этот миг предстояло как будто какое виденье,Что-то сбывалось над ним, и спросить