Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

То есть (можно сказать и так) Моцарт в нем был. И Сальери убил Моцарта дважды: вовне и внутри самого себя.– Ты уснешь надолго, Моцарт.

«Но ты уже больше не гений, Сальери» – беззвучно скажет ему Моцарт в нем самом.

Напрасно ты цепляешься за «очевидность». Ты задаешь вопрос: «…И не был убийцею создатель Ватикана?».

Ответа в обозримом пространстве фактов, истории – нет. Ответ – внутри. Ты гений или нет, Сальери, убивший Моцарта? Ты, убивший Бога, от которого весь твой дар? Кто теперь одарит тебя, Сальери? Кто наполнит звуками твою душу?

Глава 8

Запах вечности

«Широк, слишком широк человек, я бы сузил», – сказал Митя Карамазов. Первым границы этой широты увидел Пушкин. Он почувствовал ее, широту эту, как бесконечную горизонталь души, еще не пересеченную своей вертикалью – своей высотой и глубиной.

Пушкин открыл для духовного взгляда великую высоту. Он не обжил эту высоту. Но он увидел ее всей любовью своего сердца. И показал нам. Русская литература началась с открытия горных вершин, с откровения о том, что святыня есть, что красота священна.

Она началась с меча серафима, отсекающего от души все нечистое, невечное, чтобы возвратить человеку первоначальную божественную природу.

Стихотворение «Пророк» кончается удивительно точно:

Как труп, в пустыне я лежал,И Бога глас ко мне воззвал…

Оцепенение, неподвижность. Отказ от прежних форм жизни. Невозможность быть прежним. Но новое – Вечное – существует только как далекий голос, как глас из глубины, с божественной высоты. Пророк слышит этот голос Он прислушивается только к нему. Там, в глубине, начертаны незыблемые законы, которые здесь, на поверхности, не определены. Меч серафима отсекает то, что душа отдает сама добровольно. Это добровольная жертва всем низшим во имя Высшего. Если бы Высшее не привлекало сердце, не зачаровывало бы его до самозабвения, меч серафима стал бы оружием палача. Но зачарованное сердце само отдается на волю меча, который есть не что иное, как разящее, жгучее и возрождающее душу слово –

Глаголом жги сердца людей…

Поэтическое Слово… Поэзия… Она вносит лад в душевный хаос и творит космос… Поэзия есть мирообразующее гармоническое начало, начало, строящее нашу душу, дающее ей высший строй, стройность. Поэзия ведет душу к вершине совершенной гармонии – к совершению гармонической личности, в которой все противоборствующие силы складываются в незыблемое единство.

Пушкин провидел эту личность издали, еще неясно, сквозь «магический кристалл». Он увидел ее, как «мимолетное виденье». И виденье это никак не равно Анне Петровне Керн. Это то великое и в ней, и в нем самом, что приоткрылось в миг внутреннего озарения. Всего одно «чудное мгновенье». Но его одного оказалось довольно, чтобы узнать, что Высшая Реальность – есть.

До реальности этой был еще «квадрильон» верст. Прославленная пушкинская гармония – вовсе не достигнутое равновесие духа, не парение «выше мира и страстей». Скорее, точное чувство духовной иерархии, уверенность в том, что Высшая Реальность, которую он только провидел, стоит «квадрильона», стоит пути, служения, жертвы. И «куда бы ты ни поспешал…» остановись, «благоговея богомольно, перед святыней красоты» («Красавица»).

Тайна пушкинской гармонии в том, что у него есть святыня и он умеет служить ей. Этот грешный человек бесконечно любит безгрешную красоту.

И это в нем – главное. Поэт в Пушкине рос. Когда-то он был пылким и мечтательным юношей, еще, может быть, не умеющим отличить божка от божества. Ленский, любовно-иронически описанный Пушкиным, тоже один из прошлых ликов автора, как и Онегин; и так же далек он от автора, как и Онегин. Пушкин гораздо больше их обоих, ибо он все время движется и перерастает то одного, то другого.

Ленский – бессильная мечта о высоком, ослепленность пылкого, но слабого сердца. Онегин – сила и зрелость при полной неспособности воспламеняться. «Лед и пламень». Онегин презирает выбор Ленского. Он «выбрал бы другую». Но он никого не выбрал. Он не поэт, и потому его зрячесть бесплодна. Душа в нем бездействует, ибо не любит. Вот когда полюбит… Но тогда кончится этот роман и надо будет начинать другой…

А пока что влюбленный слепец все-таки ближе к Пушкину, чем зрячий, но не способный к любви, живущий в мире «низких истин». И пусть Ленский пишет «темно и вяло». И пусть дремлет над модным словом идеал. Он дорог Пушкину. Была такая точка в его душе – Ленский. Он соседства с Онегиным не выдержал. А Пушкин выдержал. И далеко перерос Онегина. Да, поэт рос в нем от Ленского до Пророка, до Царя, который живет один и дорогою свободной идет, куда влечет его свободный ум…

Поэт в Пушкине – вовсе не раз и навсегда данная фигура. Он – живой. Он растет. А значит бесконечно углубляется и крепнет – движется от обаятельного эрота с трепетными крылышками до шестикрылого серафима.

Поэзия была для Пушкина благодатью. Безблагодатное существование, «без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви» – кончается с приходом поэзии. «Душе настало пробужденье…»

И пробуждается поэзия во мне…

Можно ли ставить такой общий знак равенства между Поэзией и благодатью? Ведь поэзия бывает всякой. Марина Цветаева говорила, что в поэзии так же есть свои пауки, как в природе. В ответ на утешения, что она делает божеское дело, Цветаева отвечала: «Если мои вещи отрешают, просвещают, очищают – да, если обольщают – нет, и лучше бы мне камень повесили на шею. А как часто в одной и той же вещи, на одной и той же странице, в одной и той же строке и отрешают и обольщают» («Искусство при свете совести»).

А сам Пушкин разве не знал безблагодатной поэзии? Не служил демонам в «Гавриилиаде»? Не знал прямой богооставленности? «Дар напрасный, дар случайный, / Жизнь, зачем ты мне дана?»

Стихотворение А. С. Пушкина «Дар напрасный» вызвало полемический ответ митрополита Московского Филарета:

Не напрасно, не случайноЖизнь от Бога нам дана,Не без воли Бога тайнойИ на казнь осуждена…

И Пушкин смиренно откликнулся:

В часы забав иль праздной скукиБывало, лире я моейВверял изнеженные звукиБезумства лени и страстей…

Все это так. Но безблагодатной поэзии противостоит не нравственность, не совесть, не религия, а Поэзия же, и только она. Самая высокая Поэзия благодатна. И поэт, зашедший в тупик, поэт, поющий свою безвдохновенность, замрет перед другим, безмерно большим Поэтом, выводящим из всех тупиков на великий простор.

И внемлет арфе серафимаВ священном ужасе поэт.(«В часы забав иль праздной скуки…»)

Не морализаторство священнослужителя, а арфа серафима, услышанная пророческим ухом Пушкина сквозь не очень ловкие вирши, приводит его в священный ужас. Арфа… то высшее, перед чем поэт останавливается, замирает, куда бы ни спешил. Струна серафимовой арфы, высший небесный звук, пересекающий запутавшуюся, никуда не ведущую песню.

Пушкин умел слушать эту арфу… И он чувствовал,