Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

ориентиров, на одиночество, на отверженность и отсутствие опоры. Свободный – это тот, кто не имеет никакого внешнего господина. Сам себе господин, и потому свободная душа призвана к битве со всем внешним, посягающим на ее свободу.

В эту битву вступали так или иначе все отважные души. Великими святыми или великими грешниками они становились в зависимости от того, как кончалась битва. Но вначале была битва, духовное борение, бросок в неведомое – без компаса, без знаков, без гарантий. Вначале было великое (трагическое) напряжение борющейся души.

Марина Цветаева рождена бойцом. Её жизнь и творчество – прежде всего битва, духовное борение.

Битва за внутреннюю свободу – угодная Богу битва, даже если это битва с самим Богом. Это парадокс. Но Бог – наше внутренней-шее, тайное «Я». И если Бог приходит извне с намерением победить и принудить внутреннее, он как бы Сам вызывает на борьбу с Собой. Так именно пришел тот библейский ангел к Иакову. И победа ангела над Иаковом была вовсе не победой одного бойца над другим. Иначе в чем была бы честь и слава Иакова?

Нет. Бог рукой ангела как бы потрогал духовные мускулы своего творения – и убедился, что это напряженные мускулы свободного, который отдаст свою внутреннюю свободу только вместе с жизнью. И Богу понравилось сопротивление Иакова. И Он вошел внутрь Иакова, углубив и расширив его душу.

Как, когда почувствовал Иаков, что он не умещается в себе самом? Что тот, с кем он борется – не чуждый, не внешний ему, что это тоже он – и что внешняя победа над другим ему не нужна? Как и когда он понял, что есть что-то большее, чем его отдельная жизнь?

Это тайна. Но именно так, сквозь эту тайну прошел библейский патриарх. Он не уступил другому и не покорил его себе. Он просто перестал его видеть другим – ввел извне вовнутрь. Вот когда произошла его настоящая встреча с Богом. Любовь к Богу, готовность принять поражение от Бога была условием духовной победы Иакова.

Что такое любовь к Богу и любовь к дьяволу?

Ведь это не так просто определить. Во всяком случае, декларативная любовь к черту девочки Цветаевой не определяет еще ничего.

Черт отождествляется в ней со словом «черта» – переход за черту, чернота, тайна, с каким-то зарядом неведомой жизни. Нечто, заряженное жизнью, как почка. Как сама Природа. Бог же не отождествлялся ни с чем. Это было пустое слово, затверженное всеми; за ним стояло что-то скучное и неживое. Ничего не стояло. Пустота.

Бога не видел никогда и никто. Представить Его себе нельзя. Не-представим. Запределен. Как же Его любить жаркому человеческому сердцу, которому нет дела до каких-то абстракций? Любовь к Добру? Но ведь это опять абстракция.

Фея вложила в колыбель Марины Цветаевой не просто отвагу, она вложила жаркое, до нестерпимости раскаленное сердце. И сказать этому сердцу: люби добро, – значит накормить его вместо хлеба насущного рассуждениями о хлебе. Тут нужно не что, а кто, не представление, а воплощение – жизнь, живой образ. А кругом сплошные представления, наставления, прописи – и ни одного живого образа, способного заполнить сердце. Где взять «бокал по жажде, сей изжаждавшейся меж чаш?» («Ариадна») Кругом – наперстки. И вот вдруг – этот, как бы понимающий тайну ее неровно бьющегося, выскакивающего сердца. Может быть, единственный вполне живой, единственный бесстрашный, что-то такое в себе несущий, чего ни у кого нет, без оглядки ни вверх, ни вниз, ни от кого не зависящий; этот совершенно, божественно независимый, некто из стали отлитый, с глазами, уводящими в бездну, – сам себе князь… Вот он – тот, кто может заполнить сердце. Ощущение от него было, как удар, туз пик. «Он, сгустившийся до черноты и сократившийся до клинка. Он, собравшийся в удар, как тигр – в прыжок. Позже и этого стало много, позже удар с сердца, на котором лежал, перешел – в сердце. Изнутри меня – шел, толкая – на все дела» («Черт»)

Черт – однако «чертовщины» в нем не более, чем у собаки: может укусить, и жестоко, а может и другом стать, если полюбишь ее, сроднишься с ней.

Бог. Собачий бог. Не человеческий – звериный. А кто заставит детское сознание поверить, что зверь ниже человека? Зверь живее, опаснее и – роднее. Он приближается к родной стихии – досознательной, до добра и зла, к темным истокам жизни.

Говорят, что это враждебно Богу? Но Марина Цветаева не верит:

«Бог не может о тебе низко думать – ведь ты же когда-то был Его любимым ангелом! – обращается она к своему Мышатому. – И те, видящие тебя в виде мухи, Мушиным князем, Мириадом мух, – сами мухи, дальше носу не видящие».

Тварь, наполненная, переполненная жизнью, обретшая всю полноту, – это и есть цветаевский черт, Дог, зверь, Пугачев, Наполеон…

Но неужели в нем (в них) совсем нет зла? И что же такое зло, и откуда оно в мир пришло?

Оно пришло все-таки через них. Хотя они сами не есть зло. Первоначально они прекрасные творения, созданные еще до добра и зла. Они полны жизнью, и все. Они – свободны. И они защищают свою свободу, вступая в битву со всем внешним.

Но настоящая духовная битва – это не битва внешнего с внешним, твари с тварью. Это битва внутреннего с внешним. И победа или поражение вовне, в одной плоскости бытия, очень мало здесь значат. Может быть, ничего не значат. Значимо другое: произошел ли переход из внешнего пространства во внутреннее, произошло ли расширение внутреннего пространства или сужение его? Подчинился ли дух внешнему господину или остался внутренне свободным?

Как часто внешний победитель теряет внутреннюю свободу, и напротив, – побежденный внешне остается совершенно свободным внутренне!

Дьявольщина – это победа внешнего над внутренним.

Первый Божий ангел по замыслу своему – тварь, способная бесконечно расширять свою внутреннюю свободу, до вмещения всего сущего внутрь. Ему дана сила для такого бесконечного расширения души и вмещения духа. Но он присвоил себе эти силы для внешнего господства над другими тварями. Он внешний победитель, – но он оторван от своей же глубины, от общего всем единого источника жизни. Он уже не несет жизни внутри себя. Он живет за счет других, отбирая жизнь у других. Вот когда в мире появляется дьявольщина и злоба. И начинают плясать по миру бесы – самые разные. Есть среди них и мелкие. Князь мира сего в иных случаях (и очень распространенных) сам унижается до мухи, становится пошляком, как черт Ивана Карамазова, всем ужасом пошлости, даже не умещаемым ни в какую отдельную личность, как в царстве Гоголя. Это так. Но это другой