Эйнемида II. Право слабого. - Антон Чигинёв

служанка, которая, кстати, через пару лет станет гетерой, можно сказать, твой полный двойник, – актёры весело захихикали, не исключая и саму Мелату. – Вот представь, случится самое страшное горе в твоей жизни: я помру – что ты будешь делать?

– Дай подумать… – девушка премило наморщила лобик. – Пожертвую петуха Эйленосу Справедливому и заколю мех вина во избавление от тиранна.

– Мы все тут устроим славную пирушку! – крикнул кто-то под хохот остальных актёров.

– Неблагодарные! – с притворным гневом воскликнул Феспей. – И это вы мне, благодетелю, что вытащил вас из грязи на орхестру и ввёл в священный мир театра! Боги, как велика человеческая низость! Ладно, на сегодня хватит, всё равно больше вас видеть не могу. Завтра чтоб все были здесь с первым лучом солнца, будем повторять сцену битвы. Калимера!

По-приятельски распрощавшись со всеми и особенно горячо расцеловавшись с Мелатой, Феспей остался один. С лёгкой улыбкой на губах он прошёлся вдоль зрительских мест, ласково касаясь кончиками пальцев скамей из красного дерева и мраморных подлокотников. Да, в том театре, где он вперыве представлял трагедию, такого не было. Ни красного дерева, ни мрамора, ни шёлкового покрова, создающего приятную тень – только голый жёсткий камень, сожжённый палящим этелийским солнцем. Маленький сельский театр в какой-то деревушке под Симарном, провинциальные трагические состязания под гордым именем Северных Этелийских Игр. Шестнадцатилетнему Феспею выпал страшный жребий: сам Гастрофен из Симарна, некогда представлявший и в Иоле, и в Эфере, а однажды – вообразить сложно! – в самих Мелитах, где состязался со Схетеем-анфейцем, правда вчистую проиграл. Ко всеобщему удивлению безвестный юноша из Фрины разгромил симарнскую знаменитость, собрав все венки. Отсюда начался взлёт Феспея-разбойника, впрочем, тогда ещё никакого не разбойника, а юного дарования, нового Стратила, любимца всей Этелии. Победа в Исокарах, победа в Эфере, наконец, мечта всякого служителя мелид – акациевый венок в Мелии. Потом ссора с ханжами, ввиду старческого слабоумия, едва ли понимающими, что театр уже превратился в нечто большее, чем празднование в честь Сагвениса. Безумно смелая «Клифена», обвинения в развращении молодёжи, драки сторонников и противников дерзкого поэта... В самый разгар всех этих беспорядков, их зачинщик, неожиданно и для друзей, и для врагов, обнаружился в Нинурте, под крылом царя Нахарабалазара, и не прогадал. Вот он, итог: мрамор, красное дерево, сияющие золотом одежд театроны. Для «Стратинского мыса», на берегу Закара насыпали точную копию места знаменитой битвы, в представлении примут участие настоящие корабли, а среди зрителей будут сразу пятеро царей, не считая всяких там вельмож и полководцев! Скажете, признание варваров ничего не значит? Скажете, выступление в деревушке хлаидских горцев дороже выступления в царском дворце? А разве трагедии Феспея-разбойника не собирают в Эйнемиде полный театрон, стоит кому-то решиться их представить? Разве не считается деревенщиной тот, кто не может процитировать «Клифену» или «Верренов»? Разве Феспею не пишут почитатели со всей Эйнемиды? Благословите боги всех лицемеров и ханжей, что гнали Феспея из своих городов, жгли свитки с его трагедиями, и срывали представления! Этим ослам и невдомёк, что даже самое бездарное произведение, если его запретить, непременно объявят замечательным, а уж если оно и впрямь не чуждо Мелии... Эретерос-серпоносец, даруй долгую жизнь и отменное здоровье всем этим дуракам! Пусть живут сотню лет и смотрят, как их внуки платят по десятку драхм, чтобы посмотреть «Гарпий», как в их собственных полисах на священный праздник представляют «Клифену» и как их сограждане рукоплещут ненавистному «разбойнику». Пусть доживут до того дня, когда Феспей, с туго набитыми архенским золотом сундуками, ступит на землю Иола, и восхищённая толпа понесёт его через весь город до самых ступеней храма Мелии Услаждающей.

Сладко улыбнувшись своим мыслям, Феспей побросал в холщовую сумку свитки с ролями и уже было собрался уходить, как со спины донёсся звонкий голос с необычным выговором в нос:

– Эйнем!

Тебак, в прямой красной юбке до пят и со своим знаменитым ожерельем, едва прикрывающим высокую эбеновую грудь, смотрела на поэта жутковатым немигающим взглядом. Так, наверное, мог глядеть чудовищный леопард с её родины перед тем, как броситься на беззащитную антилопу.

– А, здравствуй, моя агатовая роза. Рад тебя видеть.

– Ты пойдёшь со мной, – Тебак имела обыкновение спрашивать, утверждая и утверждать, спрашивая. Не то, чтобы Феспей не хотел провести с ней время, но эта её манера неизменно вызывала у него чувство противоречия.

– Послушай, женщина, я сегодня очень устал, к тому же у меня есть важные дела!

Не говоря ни слова, кахамка направилась в сторону сада, плавно колыхая бёдрами так, что дыхание сбилось и во рту пересохло. Феспею не осталось ничего, кроме как поплестись следом, что-то раздражённо ворча под нос.

Они прошли уже половину сада, когда поэт не выдержал:

– Куда мы всё-таки идём?

– Все эйнемские мужчины такие нетерпеливые? – насмешливо спросила Тебак.

– А из всех кахамских женщин нельзя вытянуть ответ на простой вопрос?

Девушка издала короткий смешок.

– Я не кахаме, я мадту, – сообщила она и двинулась дальше. Ещё одна её блажь. Никакой разницы между ней и прочими кахамцами Феспей не видел – такая же чернокожая и странно одетая. Хотя, может в этом и есть смысл: у Пхаката с племянником выговор, скорее, глухой, а у Тебак звонкий, носовой. Наверное, кахамцы, как и эйнемы, делятся на какие-то племена. Поэт прежде никогда не задавался этим вопросом.

Когда меж деревьев сада показалась высокая статуя Абиту-Бала, мидонийского божества огня и войны, Феспей с оторопью уставился на свою спутницу, невозмутимо направившуюся прямо к жуткому идолу.

Тебак отличалась совершенно безумным подходом к выбору мест для любовных игр, удивляя даже Феспея, считавшего себя искушённым в науке Аэлин. Царская усыпальница, вошедшему в которую закон предписывал мучительно умирать никак не меньше трёх суток, зубец крепостной стены откуда открывался чудесный вид на пропасть глубиной локтей эдак в тридцать, грязная комната в портовой таверне, тонкой ширмой отделённая от зала с пьяными громилами, радостно комментирующими действо, а однажды даже чучело диковинного восточного осла с красной головой, голубым туловищем и спиральным чёрным рогом во лбу. Сегодня Тебак себе не изменила: пъедестал статуи представлял собой огромную печь, где на множестве политых маслом вязанок дров сжигали жертвы – при особо кровожадных царях даже человеческие. В такие дни из отверстий в постаменте вырывалось пламя и казалось, будто огненный бог парит на пылающем облаке.

– Ты с ума сошла, – выдохнул Феспей, с