Сочинение на свободную тему - Виктор Михайлович Переладов

Тогда что? — ныл другой голос. — Черт дернул забраться в эту дурацкую беседку… Сидел бы сейчас дома: тепло, светло…»

В нем поднималась злоба — на себя, на класс, на эту шпану, на все, что свалилось на него сегодня. Со злобой прибавилось решимости. Он уже почти готов был растолкать стоявших за спиной парней, двинуть их вожака так, чтобы кувыркнулся с барьера… Вот сейчас… только сосчитает до трех. Он начал уже считать… Но тут прибежал Шнурок с вином. Момент был упущен.

Толстогубый убрал в карман железку, что подбрасывал в руке, отшвырнул окурок. Он сорвал пробку с бутылки, взболтнул ее содержимое, сделал несколько глотков. Спросил:

— Тебя как зовут?

— Максим.

— Гли, парни, Максим выискался! Хошь, мы тебя горьким сделаем?

Парни опять загоготали.

— Чума, — обратился Шнурок к вожаку, — он сегодня из окна в школе шуранул, со второго этажа.

— Иди ты! — удивился Чума.

Странное у него было имя.

— Гад буду! — Шнурок для большей убедительности стукнул кулаком в грудь.

Точно, в школе Максим видел его, этого белесого. Иначе откуда ему знать о прыжке?

— Прыгнул? — спросил Чума.

Максим кивнул.

— Со второго?

Максим еще раз кивнул.

— Псих! — определил Чума. — На спор, что ли?

— Допустим, — ответил Максим. Не рассказывать же этой компании о Зиночке.

Ответил и почувствовал: Чуме и его дружкам сообщение Шнурка понравилось.

— Пей, — Чума протянул бутылку.

Вина Максим не любил, даже запаха его терпеть не мог. Но на него смотрели теперь иначе, не с угрозой, а с интересом. Он произвел впечатление и не хотел его портить. Он и сам себе нравился — взял вот и прыгнул! Со второго этажа! Не с крылечка какого-нибудь.

Максим принял бутылку, взболтнул темную жидкость, как это делал Чума, задержал выдох, прижался губами к горлышку. Ничего особенного не было в этом вине: липкая сладковато-кислая холодная терпкость на языке, вот и все.

— Тяни до дна, тяни до дна, — приговаривал Шнурок.

Максим и тянул, пока у него не забрали бутылку. Остальное компания пустила по кругу.

— Прошвырнемся, — предложил Чума, когда с вином было покончено.

— Прошвырнемся, — согласился Максим с той же лихостью, с какой пил вино.

Странное раздвоение закончилось. Он уже никого и ничего не боялся. «Назло вам пойду», — подумал он еще, вспомнив класс.

Компания вывалилась из беседки. По улице шли цепью, во всю ширину тротуара. Все разом говорили, переругивались, громко хохотали. Разбили матовый плафон над дверью в аптеку. Долго толкались у кинотеатра, кажется, у кого-то отобрали деньги, потому что Шнурок опять бегал в гастроном за бутылкой.

Сначала Максиму было немного не по себе, казалось, все встречные смотрят на него с осуждением, и хотелось от этих взглядов спрятаться. Потом, когда он еще раз приложился к бутылке, стало легко и весело, захотелось сделать что-нибудь отчаянное, удивить парней. Он рассказал о девятом «А», стараясь посмешнее выставить кое-кого из одноклассников, потом вскочил на скамейку и читал Вийона, а парни стояли вокруг и гоготали. Его слушали, он был в центре внимания, и это ему нравилось.

Что было потом, он помнил смутно. Деревья, фонари, диван, книжный шкаф, чьи-то знакомые лица — все плыло, раскачивалось, проваливалось. И сам он проваливался, рассказывал, кажется, плакал, его мутило.

Потом все исчезло.

Ощущение беды — с этим очнулся Максим утром. Оно было нестерпимым. А может, нестерпимым было то состояние, в котором он находился: тошнило, голова раскалывалась; казалось, боль в ней была всегда, с нею он родился и с нею сейчас умрет. Ему и в самом деле хотелось умереть, закрыть глаза, выдохнуть воздух — и нет тебя и никогда не было. Как бы это было хорошо — не думать, не вспоминать, никого и ничего не видеть, не быть.

Но он не умирал. И боль не отпускала. Максим перекатывал тяжелую голову по подушке, стонал, ему хотелось плакать от жалости к себе.

Мать просила выпить таблетки, клала на лоб мокрое полотенце. Зашел отец, постоял, нахмурившись, что-то хотел сказать, но так я не сказал, вышел.

Вечером пришла Евгения Дмитриевна. Поздоровалась как ни в чем не бывало, подержала свою холодную с улицы ладонь у него на лбу и разрешила:

— Завтра еще можешь побыть дома. Только не забудь: в среду у нас контрольная по алгебре.

Мать увела ее в другую комнату. Оттуда стали доноситься голоса: сердитый — отцовский, спокойно-тихий — Жекин, извиняющийся — материн. Потом дверь прикрыли плотнее, и голосов не стало слышно.

Какой у Жеки с родителями произошел разговор, Максим не знал. Но ни о прыжке из окна, ни о пьяном его появлении дома ни в этот день, ни на другой отец и мать не обмолвились ни словом. Должно быть, по договоренности с Жекой они применяли к нему какой-то ее воспитательный прием. Отец словно и вовсе не замечал Максима — бодро рассказывал о своих самодеятельных артистах, о новом спектакле, который он собирался ставить во Дворце культуры, о гастрольной поездке, что ему обещали, строил планы на несколько лет вперед. Мать, всегда соглашавшаяся с ним во всем, слушала, кивала, одобряя эти планы, и вздыхала, украдкой поглядывая на Максима; под глазами у нее припухло от слез.

Максиму было жаль мать, неловко за показную бодрость отца, стыдно перед ним; мучительно томил этот их воспитательный прием. Лучше бы уж отругали как следует. А когда вспоминал о том, что было вчера на улице, сам себе становился противен.

А завтра опять школа и встреча с одноклассниками. Что-то будет там?

В школе его встретили так, словно ничего не произошло. К директору почему-то не вызывали. И класс жил обычной своей жизнью: писали контрольную, отвечали на уроках, обсуждали на переменах всевозможные дела. «И здесь, значит, приемчик, — догадался Максим. — Подумаешь, воспитатели».

Но в субботу Нонна Щеглова объявила о комсомольском собрании. В повестке дня два вопроса: утверждение плана работы на месяц и персональное дело. И хотя она почему-то не сказала, чье дело, Максим по ее выразительному взгляду понял, что подразумевается его персона.

После уроков весь девятый «А» остался на своих местах. Жека на собрание не пришла.

«Самостоятельные», — подумал Максим.

Щеглова открыла собрание. С планом решили быстро.

— А сейчас переходим ко второму вопросу, — объявила Нонна. — Нам необходимо обсудить поведение комсомольца Ланского. Прежде всего хотелось бы послушать его самого. — Щеглова обратилась к Максиму: — Мы дали тебе время подумать. И вот теперь ответь нам, Ланской, как ты смотришь на свой поступок?

Ответить? А что отвечать? Прощение просить? Максим представил, как извиняется перед Зиночкой, перед Дроздовым, перед Воротниковым, как торжествует при этом Воротников — он обязательно, казалось Максиму, должен торжествовать.