Сочинение на свободную тему - Виктор Михайлович Переладов

с Немировичем-Данченко, и об их школе театральной, и о Московском Художественном театре, и о знаменитых мхатовцах: Вахтангове, Мейерхольде, Симонове, что даже Максим удивился. Виду он, конечно, не подал, слушал все время со снисходительной улыбкой: мол, ну-ка, что ты сказать такого можешь? Но уходил с заседания кружка уязвленный; какой-то там Григорьев замурзанный — и вот, пожалуйста, о школе Станиславского рассуждает. Он, Максим, знал обо всем этом только понаслышке. Конечно, можно было бы подготовиться и такое выложить… Но подготовился-то и выступил Григорьев, его слушали с открытыми ртами, ему аплодировали… Ревность неприятно покалывала несколько дней.

Григорьев больше не обращался к Максиму с поручениями. И другие не обращались — его работа.

БАЗАРОВ, ВИЙОН И ЗИНОЧКА

В понедельник первой по расписанию литература. Прозвенел звонок, и в класс вошла Евгения Дмитриевна, или Жека, как они ее по-свойски между собой называли. Она заботливо, словно после долгой разлуки, оглядела класс:

— Все живы и здоровы?

— Все живы! И здоровы! — дружно ответил девятый «А».

— Тогда приступим.

Жека открыла журнал, но спрашивать никого не стала. Прошлась у доски, слегка касаясь указательным пальцем подбородка, — так она собиралась с мыслями.

— Сегодня у нас урок повторения. Предлагаю вернуться к творчеству Ивана Сергеевича Тургенева. Конкретно — к роману «Отцы и дети». У меня есть предложение…

Она всегда так делала: не вызывала к доске, а просила подумать и ответить, не давала задание, а предлагала разобраться.

— Я предлагаю вам написать сочинение… Да, сочинение о том, как вы относитесь к Евгению Базарову сегодня, помогает ли вам его образ осмыслить жизнь, понять самого себя…

— «Базаров и я»? — уточнил Дроздов.

— Да, если хотите. Но я не ограничиваю вас в выборе подхода к теме… И во времени тоже. Давайте сделаем так: соберем сочинения, ну, скажем, к майскому празднику. Договорились?

— Договорились!

— Пойдет!

— Можно откровенно?

— Что хочешь, то и пиши?

— А в стихах если, Евгения Дмитриевна?

— Попробуйте… Ланской, вы что-то хотите сказать?

— Почему, чтобы разобраться в жизни, я должен совершить экскурсию в прошлый век? — поднялся Максим с места.

— Разумеется, чтобы разобраться в жизни, понять себя, сочинение писать не обязательно. Но разве художественная литература не помогает нам в этом?

— Я не люблю старой прозы, — заявил Максим.

Веселый шумок в классе спал. Жека снова потрогала подбородок пальцем, теперь, наверное, уже от удивления.

— Что же вы любите в таком случае?

— Стихи.

— Стихи?.. Чьи.

— Вообще… стихи.

Нельзя сказать, чтобы он любил кого-то из поэтов особенно, но стихи знал — приходилось учить их не только в школе, но и в театральной студии, где он занимался в прошлом году. И в домашней библиотеке у них стихов было много — отец постоянно что-то выписывал, обменивал, покупал по случаю. Однажды Максиму попал под руку томик Франсуа Вийона. Он даже выучил кое-что — так, на всякий случай. Сейчас Максим вспомнил Вийона и стал читать.

Все с интересом и удивлением смотрели на него. Все, кроме Коротич. Зиночка сидела рядом с Воротниковым и листала книгу, словно то, что происходило за спиной, ее нисколько не интересовало. Невысокое зимнее солнце заглянуло в окна. Класс был залит его розоватым светом, острые искорки поблескивали в золотистых Зиночкиных локонах, протяни руку — и искорки посыплются в ладони.

— Всё? — спросила Жека, когда он кончил читать.

— Могу еще, — ответил Максим с вызовом. Ему нравилась собственная смелость, нравилось внимание, с которым смотрели на него одноклассники.

— Хорошо. Только в другой раз, когда у нас будет время, — спокойно согласилась Жека. — А сейчас урок, и давайте вернемся к Тургеневу.

Если Жеку не проняло, то класс-то он Вийоном зацепил, сразу видно. Да что ему Жека, что класс, когда перед ним одна Зиночка! Вот сейчас она обернется, и он увидит в ее глазах испуг, удивление, восхищение его смелостью. «Ну, обернись же! Обернись!» — просил он. И Зиночка точно услышала его безмолвную просьбу, обернулась: ни удивления, ни даже испуга, только губы кривятся в усмешке, а в глазах спокойное равнодушие, словно и не на человека смотрит, а на предмет неодушевленный. Отвернулась к Воротникову, сказала ему что-то. Воротников закивал.

«Ах, так! — В Максиме будто взорвалось что-то. — Сейчас ты ахнешь!»

Дальше все произошло в считанные секунды. Максим даже не отдавал себе отчета в том, что делает, или не успел. Он крутнулся на каблуках. Побежал. Вскочил на подоконник. Рванул створку окна. Кажется, крикнул что-то лихое. И… прыгнул вниз.

Он упал на кусты — ветки больно хлестнули по щеке, чем-то садануло в бок — и, перевернувшись, скатился на ворох прошлогодних прелых листьев.

Первой, кого он увидел, встав на ноги и посмотрев вверх, была Жека. Наполовину высунувшись из окна, она что-то говорила, но слов почему-то не было слышно. Лицо у Жеки было белое, как кружева на ее кофточке. Во всех окнах маячили головы одноклассников.

Максим поискал Зиночку, но не нашел. Интерес к окнам сразу пропал. Он повернулся и пошел прочь со школьного двора.

ЧУМА

В «Октябре» шел двухсерийный фильм. Словоохотливый дядя из последнего ряда вслух угадывал, как будут развиваться события. На дядю шикали. По соседству с Максимом кто-то украдкой щелкал семечки.

Максим никак не мог сосредоточиться. Кадры фильма перемежались иными видениями: то виделась Зиночка Коротич, то подоконник с глубокой трещиной, то беззвучно шевелящиеся губы Жеки, то немые лица одноклассников в окнах, то несущиеся навстречу кусты…

Заболела голова. Он не досидел до конца второй серии, поднялся и стал пробираться к выходу.

После душного зала в ветреной сырости улицы стало легче. Максим прошелся вдоль магазинных витрин, зашел в «Культтовары», потом в «Хозяйственный» выпил газировки в «Родничке». Еще подышал свежим воздухом. Время тянулось медленно, в школе начался только пятый урок. Идти домой было рано. Слоняться из конца в конец улицы скучно. Он побрел во двор своего дома. Там, среди голых, унылых деревьев, стояла беседка. Она была по-зимнему заброшена и неприбрана. Под потолком уже горела лампочка, но свет едва пробивался через толщу осевшей на ней пыли, в углах таился вечерний сумрак. Максим сел в тени, так, чтобы его не было видно, и от нечего делать стал рассматривать свой дом.

Это был третий дом в его жизни. Сначала они жили в шахтерском городке, где прямо среди улиц возвышались огромные горы черно-бурой отвальной породы — терриконы. По склонам терриконов ползали голубые дымки, а когда темнело, тихо мерцали огоньки.

В городе был драматический театр, в котором