Сочинение на свободную тему - Виктор Михайлович Переладов

рябили развешенными по стенам коврами. И на полу лежали ковры, толстые и пушистые, такие, что ступать на них было боязно.

Чума показал спрятанную за раздвигающимися панелями кладовую, выложенную голубым кафелем кухню, еще какую-то комнату. Он не хвастался, а будто выставлял напоказ что-то такое, что и показывать стыдно. Громко хлопал дверями, ступал по коврам так, словно назло кому-то мял их высокий ворс.

Максим ходил за Чумой и удивлялся: как не вяжется грубый, неряшливо одетый парень с этим лакированно-хрустальным домом, с его собственной уставленной шкафами с книгами и роскошным магнитофоном комнатой.

Вот они снова оказались на кухне. Чума открыл невысокую дверцу и стал спускаться по лестнице вниз.

В подвале под домом стояли новенькие «Жигули».

— Семена колеса. — Чума легонько постучал ногой по скатам, пробуя, как они накачаны.

— Ездил?

— Разогнался, как же… Семен с них пылинки сдувает.

Чума не стал задерживаться у машины, потянул Максима дальше, еще к одной двери там же, в гараже. Щелкнул выключатель, и Максим увидел… венки. Да, те самые, из бумажных роз и ромашек, что носят в похоронных процессиях. Венки висели на стене как раз напротив входа в комнату, не хватало только черных лент, но и ленты были наготове, нарезаны и перекинуты через спинку стула, правда, еще без надписей — ждали своих «клиентов». На столе лежали ворохами свертки цветной бумаги, мотки тонкой проволоки, кисти, куски воска, стояли пузырьки с клеем и красками.

— Не бойся, покойников здесь нет, — пошутил Чума. — Тут только веночки для них, по три пятерки за штуку… А ты думал? Скорбь, она тоже денег стоит. Семен здорово это усёк.

— Семен тебе кто, отец? — спросил наконец Максим.

— Пахан, — кивнул Чума и, сдвинув ворох бумаги, уселся на край стола. — Там у него еще теплица, — ткнул он пальцем за спину. — Из огурцов Семен тоже деньги делает. — И объяснил, увидев недоуменный взгляд Максима: — Зимой на рынке каждый огурец рублем звенит.

Они помолчали. Максим — все еще рассматривая подвальную мастерскую, Чума — думая о чем-то.

— С чего они такие? — спросил Чума вроде самого себя. — Мать горбит то здесь, то в теплице, на рынке торчит. Сам Семен, как конь, пашет. В дом барахло волокут и волокут. На черта под хвост все это?

Нет, определенно сегодняшний Чума не похож на того, уличного. К себе его, Максима, затащил, весь дом перед ним вывернул, разоткровенничался… Вроде даже сочувствия ищет. Чудно́…

Сережка Крюков, он же Чума, наверное, и сам толком не смог бы объяснить этого своего желания выговориться. Ведь не стал бы он делиться таким со Шнурком или Васей Конем и с другими из своей стаи. Не любил он их — заискивающих и нахальных, льстивых, готовых по его приказу сделать любую пакость. Слишком привычны они были Сережке. А этот, Граф, не похож на пацанов из стаи. И слушает его внимательно и серьезно. Нравилось Сережке, как слушает… И поднялось в нем что-то непривычное, запросилось наружу.

Останься они в этой комнате еще на некоторое время, наверное, он рассказал бы Максиму и о том, как в доме изо дня в день идут разговоры о деньгах, как отец, не скрывая радости, подсчитывает выручку от продажи огурцов и венков и как выдает матери на продукты, самолично определяя, на что и сколько потратить, а потом тщательно проверяет расходы. И что книги — тоже товар, который, как отец считает, со временем подскочит в цене еще больше, чем сейчас. Потому и держит их взаперти. До поры. И что магнитофонные пленки, чтоб «не гонять машину зря», хранятся под замком.

И как Максим удивился бы, узнай он, что сильного и грозного атамана стаи, желая «сделать из него человека», нещадно бьет отец, что ему достается и за порванный рукав рубашки, и за невыполненный в парнике урок по поливке огурцов, и из-за жалобы мастера училища, и за всякие другие провинности.

Может быть, о многом рассказал бы Сережка своему новому знакомому, если бы ему не помешали.

— Кто разрешил?! — вдруг услышал Максим за своей спиной.

«Семен», — догадался он сразу.

У Семена были такие же толстые губы и короткая крепкая шея, округлые плечи, высокий, с залысинами лоб и острые в сузившихся от гнева веках глаза.

— Здрасьте, — сказал ему Максим.

Семен шагнул мимо, к столу.

— Я кому запрещал сюда входить?!

Чума еще сидел на столе. Лицо его покрыла бледность. Испугался? Это тоже как-то не походило на Чуму.

— Встань, когда с тобой говорят! — Семен рванул сына за плечо и толкнул так, что тот отлетел к стене. Сверху сорвался с гвоздя и упал на него венок.

Отец снова поднял руку. Чума отшвырнул венок в сторону и схватил со стола молоток. Теперь он был таким, каким Максим видел его на улице: глаза — злые щелочки, на губах — недобрая усмешка. А лицо белое, без кровинки.

— Не подходи. Убью, — сказал Чума тихо, почти шепотом и, подняв молоток, сам шагнул навстречу Семену.

«Ударит», — понял Максим.

Семен, видно, тоже понял. И попятился.

— Ты что, сдурел, Сережка?!

Они словно поменялись ролями — теперь испуг был уже на лице отца. Он отступил в сторону от двери.

— Тронешь еще раз — кончу! — пообещал Чума и швырнул молоток на пол.

Они поднялись наверх. Максим заспешил домой. Чума вышел на улицу следом за ним.

В этот вечер они долго бродили вдвоем. Чума больше молчал. Думал о чем-то. Яростно отшвыривал попадавшие под ноги камешки. Максим тоже помалкивал. Ему пора было домой, но не хотелось оставлять Чуму одного, жаль было его.

Когда стемнело, они оказались на площади у большого стенда с портретами. Над портретами вычеканено большими буквами: «Передовые люди города».

Максим думал, просто так сюда забрели, но Чума дернул его за рукав: с одной из фотографий на них смотрел… Семен.

— Видал, как устроился? — скривил Чума губы в недоброй усмешке. — Чемодан ты с двойным дном, а не передовик, только об этом никто не знает, — сказал он уже отцу. И, размахнувшись, ударил свинчаткой.

Осыпаясь, зазвенело стекло. Для верности, чтобы совсем испортить портрет, Чума полоснул по фотографии зубьями свинчатки так, что остались две рваные полосы крест-накрест. И, не оглядываясь, пошел прочь.

— Смотаюсь из дома, — сказал Чума после долгого молчания. — Сестренку только жалко: подрастет, они и ее замордуют своими барышными делами… Не, сперва я им коммерцию поломаю… Такое что-нибудь устрою…

«Точно поломает», — подумал Максим

Из сочинения Максима Ланского

Познакомился с одним пацанам по кличке Чума. Отчаянный парняга. И чудик. Шофером