Честь - Умригар Трити

Мина взглянула на нее со странной улыбкой.

— А толку-то, диди? Разве это вернет моего Абдула? Разве смогу я снова пользоваться своей левой рукой? Стану красивой, как прежде?

— Но ты же сама подала в суд…

Мина покачала головой.

— Я же говорила. Я это ради нее сделала. — Она указала на Абру.

Смита почувствовала, что Мохан подошел ближе.

— Чало, джи, — сказала она Мине. — Мы пойдем. Но будем молиться за тебя.

Мина тут же встала, накрыла голову сари, поклонилась и сложила ладони.

— Благослови вас Бог, сет, — сказала она. — Да подарит он вам десять сыновей.

Мохан расхохотался.

— Арре, Мина-джи, поосторожнее с молитвами! Мне придется найти десять работ, чтобы прокормить десятерых сыновей.

Мина потупилась, но Смита заметила, что она улыбается.

— Ас-саламу алейкум, амми, — попрощалась Смита, когда они проходили мимо старухи. Амми оторопела.

— Ва алейкум ассалаам, бети, — ответила она. — Счастливого пути.

— Снимаю шляпу, йар, — сказал Мохан, когда они сели в машину. — Где ты научилась мусульманскому приветствию? И как ловко ты его произнесла. Без всякого труда.

Смита пожала плечами.

— Не забывай, я жила в этой стране четырнадцать лет.

— Я помню. Но это было давно, дост[58].

— Это верно, — кивнула она.

— А почему твоя семья уехала из Индии, когда тебе было четырнадцать?

— Я же говорила. Отец устроился на работу в Америке.

— Странно переезжать в таком возрасте, нет?

Она пожала плечами.

— Я была рада.

— Почему?

— Что значит «почему»? Все хотят переехать в Америку.

— Я не хочу. Ни малейшего желания нет.

Смита подозрительно взглянула на него.

— Ясно.

Мохан словно хотел сказать что-то еще, но не решался.

— Что Мина рассказала сегодня? — спросил он.

Смита рассказала о яме с горячими углями и шрамах от ожогов на стопах Мины — выпуклых, продолговатых, как шнур. И с удовлетворением заметила, как задрожала вцепившаяся в руль рука Мохана.

Глава двадцать четвертая

Амми в хорошем настроении. А мне грустно смотреть, на что способен один мешок сахара и мешок риса. Если бы Абдул был жив, амми бы не пришлось работать. После переезда в Мумбаи мы планировали каждый месяц посылать в Бирвад деньги, чтобы Кабир ушел из гаража, где работал механиком, и стал фермером. Через несколько лет амми с Кабиром могли бы тоже переехать в Мумбаи.

Я смотрю на поле за домом, заросшее травой выше человеческого роста. Мы с Кабиром с радостью покосили бы эту траву и приручили бы эту землю. Но теперь это поле пропавшей мечты. Иногда мы с Абру играем в прятки в траве и говорим с призраками двух братьев. Кроме этого поля, у меня есть лишь маленький двор между хижиной амми и моей сгоревшей лачугой, и этот двор — мой мир и моя тюрьма.

Но сегодня после разговора со Смитой во мне всколыхнулось беспокойное томление. Сегодня мне захотелось, чтобы ветер унес меня, как семечко, и заронил в новую землю. Смита сказала, что после суда я могу начать с чистого листа. Но даже если бы мне хватило низости бросить амми одну, куда бы я отправилась? Есть ли на свете место, где при виде моего лица не будут плакать дети? Какой дурак возьмет на работу такую, как я? Нет, мне негде жить, кроме как здесь, где моей жизни пришел конец.

— Столько еды, — говорит амми. — Благослови Аллах этого юношу. Может, сегодня приглашу на ужин Фузию.

Сердце сжимается от этих слов. Фузия — подруга детства амми. В первые четыре месяца после нашей свадьбы, до пожара, когда стены нашего дома сотрясались от смеха и взгляд амми ласкал лица ее сыновей, как крылья бабочки, Фузия приходила каждый день, и они с амми пили чай. Фузия была Абдулу и Кабиру как вторая мама, но ее настоящий сын запретил ей к нам приходить, испугавшись, что несчастье распространится и на его дом. Подарок господина Мохана на миг заставил амми забыть, что для Бирвада мы стали изгоями. Фузия не переступит порог проклятого дома.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Лицо амми темнеет от гнева, когда она вспоминает о своем одиночестве и о том, что застряла в этой хижине с ненавистной невесткой и внучкой, чье сходство с сыном ранит взгляд, как терновый шип. Но она быстро приходит в себя.

— Нам больше достанется, — утешает себя она. — Фузия ест как слон. Всегда была обжорой. — Она начинает планировать, что приготовить на ужин, потирает живот, точно еда уже у нее в желудке. Абру смотрит на нее с опаской, готовая убежать и укрыться в объятиях матери, если ее начнут ругать. Амми обещает сварить ей рисовый пудинг, и так я узнаю, что господин Мохан, должно быть, оставил ей и денег. Иначе как она купит молока?

Вдруг амми возьмет Абру на рынок, и тогда я смогу спокойно заняться единственным, что приносит мне радость, — помечтать о моем Абдуле. Лишь в мечтах я могу хорошенько разглядеть его лицо. Я уже начала его забывать; оно как лунный лик, поднявшийся высоко на небо. Я стыжусь своей короткой памяти. Что за жена не помнит, как выглядит муж?

Я хотела рассказать Смите, как мои обожженные ноги привели меня к Абдулу.

Если бы Рупал не заставил меня пройтись по горячим углям, если бы моя кровная родня не связала меня и не притащила бы на деревенскую площадь, я, может, и прислушалась бы к предостережениям Говинда и не стала бы выходить замуж за человека другой веры. Страх перед Богом пересилил бы любовь к Абдулу. Не могут в женщине умещаться два этих чувства — страх и любовь. Приходится выбирать одно.

Но когда мои братья связали меня и потащили за собой, как бессловесное животное, я поняла: я не скотина. Когда мои ноги зашипели и задымились, коснувшись раскаленных углей, и я уже готова была лишиться чувств, я сказала себе: «Я — та, что прошлась по горячим углям и выжила».

Последующие две недели я просидела дома с Радхой и Арвиндом. Говинд строго наказал Арвинду не выпускать меня из дома. Каждый день Радха смазывала мои стопы мазью и оборачивала холодной тряпицей. Меня лихорадило. Однажды пришел Рупал справиться обо мне, но Радха выгнала его метлой. Я улыбнулась, когда она мне об этом рассказала. Недаром в детстве я прозвала ее «маленький тайфун».

А потом Радха помогла мне сбежать.

Когда лихорадка наконец спала и я снова начала говорить, я сказала ей правду: если Говинд заставит меня выйти замуж за другого, я выпью крысиного яда и убью себя. Когда я впервые это сказала, Радха заплакала.

— Ну почему, диди? — воскликнула она. — Почему ты хочешь выйти за этого мусульманина? Он возьмет себе еще четырех жен, и будет у него двенадцать детей! Зачем тебе такая жизнь?

— Абдул? Возьмет четырех жен? — Я рассмеялась. — Он не такой, Радха. Он хочет, чтобы мы жили как современная пара. Как… как… Шахрух Хан и Гаури[59].

Глаза Радхи округлились, как блюдца. Шахрух Хан был ее любимым актером. Она с ума по нему сходила.

— Но диди, — наконец возразила она, — о чем ты говоришь. Шахрух Хан и Гаури живут в Мумбаи. А мы торчим здесь, в этой маленькой деревушке. Говинд-дада никогда не даст согласия на этот брак.

Любовь или страх.

В конце концов любовь Радхи ко мне пересилила страх, и она сделала все как я просила. Мы взяли деньги, которые Говинд выдал нам на хозяйственные расходы, и купили Арвинду бутылку спиртного. «На день рождения», — сказала Радха. «Прибереги до ужина», — сказала она. Но он, разумеется, выпил все еще до полудня. А когда уснул с открытым ртом, она помогла мне надеть специальные сандалии, которые сделала для меня, проложив подошвы листьями и ватой. Вата липла к потрескавшимся стопам, густо намазанным мазью, но я даже не пикнула. Крадучись, как воры, мы вышли на улицу. Я в последний раз посмотрела на дом, построенный на деньги, которые я заработала своим потом. Но времени на сожаления не было.