Великая иллюзия - Татьяна Юрьевна Степанова

Катя оглядела зал, где они вот так, слово за слово, препирались – иначе и не скажешь ведь! Сердце дома – гостиная в стиле ампир. Хрустальная люстра как во дворце, витые канделябры, китайские вазы на каминной полке, вычурная мебель. Над камином портрет маслом красивой женщины в вечернем платье – этакая волоокая Юнона с безмятежным лицом алебастровой белизны и яркими губами.

– Ваша покойная жена? – спросила Катя.

– Моя супруга Ксения.

– А кто там изображен? – Катя указала на другой портрет в простенке напротив камина, между двумя французскими окнами.

Фотопостер в тяжелой золотой раме, запечатлевший странную фигуру в контрастном костюме, наполовину мужском, наполовину женском – одна часть фрак, черная брючина, лаковый штиблет, а вторая – атласное белое платье декольте в пол. Кокетливо выставленная из-под подола платья нога в серебряной туфельке на каблуке. Правая обнаженная рука с браслетом безвольно опущена, левая в рукаве мужского фрака обнимает самого себя – и одновременно женскую половину за талию. Склоненная голова, на ней цилиндр. Лица не видно.

– Я собственной персоной в свои семнадцать в костюме эпохи берлинских кабаре из закромов «Мосфильма». – Четвергов усмехнулся. – Был грех, хотел даже выступать в таком виде. Понятно, что в советские времена подобный андрогинный эстрадный номер цензура бы не пропустила.

– Вы еще и артист эстрады? – Катя удивлялась «гангстеру» все больше и больше.

– Просто дурачился юнцом. Хохмил.

– В доме Регины Гришиной мы обнаружили много фотографий, связанных с цирком и фокусниками. Факирами.

– Наше общее детство и юность прошли под знаком…

– Цирка? – Катя глянула на портрет «андрогина берлинских кабаре». – Ваша подруга юности получила в наследство особняк от женщины-иллюзиониста Мегалании Коралли. Она была ее родственницей?

– Вопрос имеет отношение к расследованию или здесь ваш личный интерес? – «Гангстер» Четвергов задумчиво глянул на Катю.

– Все сразу. И много. До фига всего. – Гектор вмешался, явно не в силах терпеть, что остался за бортом их беседы. – Так они родственники с Марией Коралловой, выступавшей под псевдонимом Мегалании Коралли?

– Марфы… Марфы Мефодьевны Коралловой. Такое ее настоящее имя. Она стала Марией… Мари Коралловой в 1914-м, когда сбежала из дома и поступила танцовщицей в кафешантан, – ответил Четвергов. – Регина – дочь ее бухгалтера Глафиры, та много лет заведовала финансами эстрадно-циркового коллектива Коралловой. А родственник – это я.

– Вы? – Катя поняла, что сейчас, если повезет, они услышат весьма интересные вещи.

– Я двоюродный внук Коралловой. Я потерял родителей в автокатастрофе в пять лет. У нас в роду все потомственные священники, мой дед и прадед – архиереи. Великая взяла меня на воспитание. Все так звали Мегаланию Коралли и дома, и в цирке… Великая… Она фактически вырастила нас всех – меня, Ригу… Регину и Мармеладку – Соню Мармеладову, дочку своей бессменной костюмерши. Можно сказать, что мы в те времена жили одной семьей.

– И вам, своему внуку, и родне Кораллова не оставила в наследство особняк на Арбате? Отписала его Гришиной? – хмыкнул Гектор. – Фантастика, а?

– А это был восьмидесятый год, полковник. «Социализм с человеческим оскалом». Шкурные вопросы наследства в юности не столь остры и желанны, потому что юность легкомысленна и бескорыстна. – Четвергов опять усмехнулся – он обращался к Кате, явно и намеренно игнорируя Гектора. – По крайней мере, так было в год Олимпиады у нас. Я в свои восемнадцать лет… шалопай и гуляка, новоиспеченный студент МГИМО… Пристроила меня туда, кстати, она… моя великая бабка, используя свои многочисленные связи. Она была уже стара и больна, а я не мог в тот момент стать ей опорой, заботиться о ней – слишком эгоистичен, слишком юн… Регина старше меня – она заботилась о ней так, как никто из нас. Она всегда находилась рядом. Поэтому Великая оставила все ей. Предполагалось, что я женюсь на Риге, ну и тогда все бы соединилось… Но у нас ничего не получилось, как мы ни старались, чтобы воплотить в жизнь желание Великой сочетать нас браком. Мы слишком разные.

– Исходя из прозвища Великая – ваша бабка слыла знаменитостью, однако никаких упоминаний о ней в интернете мы не нашли, – заметила Катя.

– В интернете ж блогеры! – Четвергов засмеялся. – Они только про Кио и слышали: «Ой, Вань, гляди, какие карлики, в джерси одеты, не в шевьет…» А Мегалания Коралли выступала на манеже с далекого двадцать девятого года, ее бешеная популярность пришлась на тридцатые. После войны ее подзабыли, затем снова вспомнили. Но она ушла из «главной цирковой программы» уже в пятьдесят пятом. Затем она сама выбирала себе гастроли, предпочитала показывать фокусы на эстраде. Ее даже приглашали в Кремль и звали выступать летом, когда Политбюро отдыхало «на югах». Она развлекала фокусами и Хрущева, и Микояна, и Маленкова, а потом и Брежнева, и его семейство на госдачах в Гагре, в Сочи… Я пацаном помню, как в дом на Арбате к ней приезжала Лиля Брик – они дружили. А вот укротительницу львов Ирину Бугримову Великая ненавидела. Между ними шла война.

– У вашей подруги Регины в доме есть фотографии и другой женщины-факира Аделаиды Херманн. Она имела какое-то отношение к вашей бабушке?

– Они встречались в конце двадцатых в Берлине, как нам, детям, сама Великая рассказывала. Аделаида Херманн для нас, деток: Риги, Мармеладки и меня, Стасика, – была кем-то вроде феи-крестной из «Золушки». Волшебница. Учительница бабки. Ту в Берлин ее первый муж привез, он был цирковой, он ее там бросил, изменщик коварный. Аделаида ее подобрала, взяла к себе в номер на стажировку. Бабка прожила у нее почти год, училась ремеслу иллюзиониста. Затем они расстались, Аделаида вернулась в Штаты и вскоре умерла, бабка отправилась назад в Союз. Ей поездочка в Берлин потом здорово аукнулась, насколько я знаю. Всех наших родственников расстреляли. И к ней самой НКВД подбирался.

– Расстрелы? Кровавая «гэбня»? Опять палачи? – всполошился лицедей Гектор – снова вылитый тревожный Фагот. – А избушку-то на Арбате из спецфонда МГБ ей ведь пожаловали. За какие такие провинности? Вместо Героя Соцтруда, как Бугримовой, – ей терем-теремок. За что??

– Не знаю, не знаю… Вам, полковник Борщов, проще узнать, чем мне. А я ведь вас помню… и вашего батюшку. Мы встречались прежде.

– Где?

– Несколько лет назад на приеме в честь Дня России. Мы были с женой. А вы с больным отцом-генералом в инвалидной коляске. У вас самого на черном костюме, помнится, красовался такой орденский