Участники - Денис Епифанцев

капитализма и ценность дара. И мы создаем эту ценность постоянным производством общественного блага. Никто ничего не ждет от другого, и каждый придет другому на помощь, потому что мы знаем точно, что нас любят и ценят не за то, что у нас есть деньги, или связи, или какие-то особенные знания, а потому, что мы этого достойны.

Дар обменивается на социальное взаимодействие. Мы укрепляем связи между собой.

Поедешь с нами?

– Политика – это пространство символического, – говорит парень в сером костюме. Все переместились к камину. Парень сидит со стаканом с широким дном, на кресле Rio Оскара Нимейера.

– О чем спор? – спрашивает Артур, снимая пальто и бросая на диван, на свободное место.

– Я говорю, что политиком называется тот, кто делает символические жесты, совершает символическое действие, которое имеет последствие в реальной жизни для реальных людей.

– Ага. – Артур возвращается к столу и берет свой стакан. Ставит его на каминную полку и, отодвинув фартук, осторожно шевелит кочергой в камине. Потом греет руки и, положив локоть на полку, чуть в стороне, чтобы огонь не обжигал, замирает со стаканом в руке.

– А символическое, по Лакану, устроено крайне специальным образом. Чтобы твое действие было воспринято как символическое, все, кто его видит, должны с ним солидаризироваться, оно должно быть по-человечески понятным. Чтобы я видел в тебе своего, понятного, такого же, как я, человека.

Есть три истории: буддийский монах, который сжигает себя в знак протеста на перекрестке в Сайгоне, студент-философ Ян Палах в январе 1969-го и Мохаммед Буазизи, торговец фруктами из Туниса.

Из трех случаев только один имел последствия. Они, конечно, все имели последствия, фотограф, сделавший снимки горящего монаха, получил Пулитцеровскую премию, Ян Палах – национальный герой, но с политической точки зрения только торговец фруктами чего-то добился.

Когда мы пытаемся понять, почему в одном случае это имело значение, а в другом – нет, мы наталкиваемся на простой ответ: если общество восприимчиво к символам, а сами символы просты и черно-белы, то и происходит реакция. Сложное буддийское высказывание – это одно. А бедняк, который не стерпел унижения: ему женщина, представительница администрации, дала пощечину при всех, на арабском рынке – это понятная и простая вещь для всех вокруг.

– Есть еще четвертый случай, – говорит Настя. Она сняла туфли, поджала ноги и, сидя на диване, тянет через трубочку сок, – Павленский.

– О да! Это отличный пример. Дверь как символ закрытости и темных страшных тайн, за которой пытают и убивают людей. Я простой и яростный и не боюсь последствий, я поджигаю эту дверь. Я заливаю глаза керосином. Пусть все горит, пусть все горит.

Да.

– Я не хочу прерывать, но нам пора выдвигаться, – прерывает Артур.

– Да. Сейчас. Я закончу, – говорит парень, – я просто хочу сказать, что политическое заканчивается в тот момент, когда актор перестает ассоциироваться с большинством обычных людей, а значит, его действия перестают отражаться по принципу подобия в этом человеческом зеркале. Он, может, никогда и не был таким же, как все, это не важно, важно, что люди, которые дают ему легитимность, воспринимают его как своего, отражаются в нем и видят себя ровно такими, как, им кажется, они и есть – то есть они, может, и не такие, но он отражает их такими, какими им хочется быть, и если они это видят, то оказывают ему поддержку.

Это все к тому, что это некоторый первый признак того, что перед тобой политик. Он говорит, а ты слышишь себя. Когда человек перестает так говорить, в этот момент, именно в этот, все кончается. Люди могут еще сами не понимать, что все кончилось, они могут по инерции двигаться, но то, что это финал – уже очевидно.

Дальше удержаться у власти можно только специальным способом, что-то предпринимая для этого: насилие, подкуп. Суть в том, что производить символы на порядок проще. Они вообще ничего не стоят, а их ценность в глазах другого огромна.

Из неглубокого снега торчат черные палки засохшего борщевика. Автомобильные фары освещают их резким прямым светом: они – угольные штрихи на сером фоне, их много, и кажется, что это какая-то бесконечная римская цифра, написанная китайским каллиграфом внизу большого свитка с изображением ландшафта.

Машину припарковали в углу небольшого асфальтированного прямоугольника. Позади два самолетных ангара. Ярко освещенные мощными фонарями, с неразличимыми силуэтами людей рядом. Один из ангаров открыт, внутри покачивается на ветру жестяной конус. Свет выхватывает из полутьмы двухместные самолеты. Они все как будто слегка ч/б, и редкие цветные детали выглядят как случайно сохранившееся яркое пятно на старой выцветшей рекламе.

Выглядит все немного крипово. Фонари качаются медленно и как-то механически, как метроном, и кажется, что вот еще одно движение и из темноты проявится медленно бредущая фигура зомби в разодранной одежде: пронизывающий ледяной ветер треплет лохмотья, остатки волос на голове, кожа кое-где уже отошла и видны серые сухие кости.

На среднем плане лежат несколько ковров, окруженных по периметру тепловыми пушками и каминами. Стоят пластиковые стулья модели Cristal, есть походный бар, где наливают ледяную водку и горячий чай. Играет жестковатая безэмоциональная музыка.

На переднем плане что-то вроде ринга: четыре столба с закрепленными на них софитами по углам. «Ринг» расположен прямо на взлетной полосе, площадка со стульями, баром и музыкой как раз напротив.

«Это места для зрителей», – думает Костя.

На ковре тусуются красивые люди. Девушки в шубах, но с голыми ногами в туфлях на шпильках, парни в пальто поверх ярких спортивных костюмов.

Стаффаж – бармен, техники, уборщики и какой-то еще персонал – заняты своими делами: сметают снег с «Ринга», крепят и настраивают свет, возятся вокруг автомобилей.

Один из парней на ковре ведет дрон над полем, другой настраивает видео.

– Скорей-скорей-скорей-скорей! – Настя открывает дверь, выпрыгивает на взлетную полосу, хватает Лену за руку и тащит в сторону ковра. На них такие же легкие лодочки на шпильке и шубы, как и на других девушках. Катя приехала в кроссовках, поэтому выбивается основательно. Кто-то закуривает, но остается у машин. Компания, бывшая одним общим телом, пока ехали, быстро рассыпается на отдельных персонажей. Артур идет вперед жать руки и хлопать по плечам всех равных, командовать техниками и проверять готовность. Лена украдкой следит за ним: как его голова появляется то там, то тут, как бы выныривая из-за других голов.

– Что это?

Андрей закуривает, прикрывая рукой в перчатке огонек.

– Это аэропорт. Наши друзья выкупили его у военных давно еще и устроили небольшой бизнес: учат летать, прыгают с парашютом, катают за деньги.

– Хорошо, а что это? – Костя показывает жестом