Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

наша была, боярская: опашень да шапка бебряная[115].

– Ну что ж. Веди меня ко храбру сему болезному. – Закончив трапезу, Ходына поднялся со скамьи.

Мария взяла в десницу свечу и провела его в узкую маленькую светлицу, где, накрытый беличьим одеялом, лежал с белой повязкой на голове бледный измождённый молодой дружинник.

– Ему поведай всё, Велемир. Се – Ходына-певец. Человек верный. – Мария поставила на стол свечу и присела на лавку в углу светлицы, а Ходыне велела расположиться у изголовья раненого.

Песнетворец несмело сел в мягкое, обитое иноземным бархатом кресло.

– А, Ходына… Знаю тебя… Пел ты на пиру в Переяславле песнь славную. Помнишь, после сечи на Молочной? – прошептал, с трудом шевеля сухими устами, Велемир.

Он рассказал певцу всё, что случилось с ним по пути в Переяславль, и передал слова Дмитровой грамоты. Скрыл только про Млаву – очень уж не хотелось, чтоб услыхала юная красавица о его беспутной жизни.

Ходына со вниманием выслушал Велемира, а затем, решительно встав с кресла, обратился к Марии:

– Вот что, боярышня. Трудное се дело и спешное. Прошу, дай мне коня доброго. Поскачу в Переяславль, ко князю Владимиру. Скажу ему всё то, что от Велемира сведал.

– Опасно се вельми, Ходына. Не пущу тебя, боязно, – тихо сказала Мария. – Друг мой, не езди. Молю тебя. Обойдётся, может.

– Нет, боярышня. Езжать надобно, – резко качнув головой, возразил ей песнетворец. – И нечего обо мне тревожиться. Я ведь все дорожки тайные, все тропки здесь ведаю. Никто меня не приметит. До Переяславля, Бог даст, быстро доскачу.

…В тот же день Ходына, оседлав резвого гнедого жеребца, помчался ко князю Владимиру. Делая короткие привалы в маленьких глухих деревушках, он спустя несколько дней благополучно добрался до Переяславля.

Глава 28

Ходына въехал в Переяславль через древние Княжеские ворота – это были главные, парадные ворота города, через которые всегда ездили князья, воеводы, бояре.

Перед воротами по левую руку от дороги вдоль глубокого яруга тянулись гончарские слободы. Ремесленникам-гончарам уже тесновато было за валами и каменными стенами крепости, и они отыскали для себя место на вольном просторе. Окольный град рос с каждым годом, несмотря на постоянную опасность набегов свирепых половцев. Правда, теперь, после разгрома на Молочной, поганые попритихли, не было пока слышно об их новых нападениях на Русскую землю.

По соседству с гончарскими слободами располагались кузницы, а также многочисленные хижины ремесленников-иудеев и иудейское кладбище.

Иудеи в основном перебрались в Киев и иные города Южной Руси из Германии, но были и иудеи крымские, предки которых жили ранее в Херсонесе, Тмутаракани, Корчеве, Суроже[116], вели там торговлю, занимались ремеслом. Люди эти, покинувшие некогда свою прародину – Палестину, во все времена предпочитали заниматься ремеслом или торговлей, нежели земледелием. Ведь земледелец привязан к земле, он словно прирастал к ней, никуда от неё ему было не уйти, не деться – его кабалили сильные мира сего.

Такая доля – не для иудеев, живущих в чужой по сути стране, рядом с чужими людьми, с иной верой. Не раз случалось, что правители страны, где довелось им поселиться, обвиняли их в ереси, в богохульстве – тогда успевай только уносить ноги в иные края.

Множество иудеев обрело своё пристанище в Крыму да на Нижней Волге, в древней стране хазар. Было время – и были иудеи могущественны: весь каганат, которому и Русь, и многие другие земли платили дань, оказался под их властью. Но вот пала под ударами русов хазарская держава, причерноморские степи заняли дикие половцы, закрепились в Крыму старые враги иудеев – ромеи, торговые пути, ведущие из Руси и других северных стран в Константинополь и Тавриду, обезлюдели, и пришлось купцам и ремесленникам покидать насиженные места. Иначе ограбят, отберут последнее добро, убьют!

Так и осели хазарские иудеи на Руси и в сопредельных с ней землях. Всё чаще можно было видеть иудейских купцов на дорогах Европы, всё чаще звучала на базарах иудейская речь, всё чаще встречались повсюду изделия с клеймами иудеев-мастеров.

Несколько богатых иудейских семей пользовались особым покровительством великого киевского князя Святополка. Через этих богатеев, ставших в неурожайные годы ростовщиками, давали князь и его ближние бояре деньги в рост, закабаляя всё больше и больше чёрного люда. Ростовщики брали с бедняков огромные резы – проценты, потому и ненавидели их жители стольного лютой ненавистью.

…Впрочем, на иудеях лишь на какие-то мгновения задержались мысли гусляра – ему надо было обдумать предстоящий разговор с князем. Оставив в стороне пристань, у которой качались на речных волнах ладьи-насады, Ходына остановил коня возле церкви Воздвижения Креста, спешился и, как полагалось по обычаю, зашёл помолиться и поблагодарить Всевышнего, что оберёг его в дороге от бед. Затем он продолжил свой путь и через Княжеские ворота с надвратной церковью въехал во внутренний княжеский город. Здесь, за каменными стенами детинца, кипела совсем иная, непохожая на подольскую, жизнь – всё тут выглядело важным, степенным, значительным, словно это была какая-то другая страна, и люди здесь были иные – они смотрели на Ходыну вроде бы с неким недоумением и даже с пренебрежением – слишком уж невзрачной была пыльная поношенная серая свита гусляра.

Ходыне стало как-то не по себе, но он постарался отогнать неприятные мысли. В конце концов, не для того послан он сюда, чтоб ловить взоры всех встречных.

При виде огромного княжеского дворца с крутым каменным крыльцом и высокими теремными башнями гусляр снова спешился и, ведя в поводу коня, подошёл к двум стражам с копьями в руках, которые, подозрительно оглядев его с ног до головы, с явной неохотой позвали-таки старшего. Начальник дворцовой стражи, надменный боярин в горлатной шапке и в опашне, хмуро выслушал Ходыну и повёл его к князю.

Просторные сени на подклете[117], длинные переходы, тёмные лестницы, залы с украшенными майоликовыми[118] щитами и старинными тяжёлыми мечами стенами проплывали перед глазами Ходыны величественно и важно. Он почувствовал, что очутился в совершенно необычном, незнакомом ему доселе мире, где всё было чужим, странным, далёким, и в душе его возникло вдруг желание убежать отсюда подальше, вырваться из тесных каменных стен, из этого плена на вольный простор, сесть где-нибудь на берегу реки и ударить по струнам…

«А как же Боян? – подумал Ходына. – Ужель всю жизнь токмо и сиживал здесь, в палатах княжьих, и чудные песни свои слагал на скамьях сих, парчою обитых? Ужель не рвалась душа его из сих хором?! Что обретал он тут?»

Дворский ввёл гусляра в просторную светлую горницу, посреди которой стоял огромный дубовый стол, а за