Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

покидал он просторные хоромы и пропадал то в окрестных городках, то в сёлах. Он любил путешествовать по свету, каждое путешествие открывало ему что-то новое, неразгаданное, неведомое, он жадно впитывал это неведомое в себя и потом изливал его, преломлённое через свою душу, в ярких восхитительных творениях.

Но всякий раз ноги как бы сами возвращали певца к заветному терему, где наливалась красотой, как спелое яблоко, незабвенная Мария. По одному ему ведомым тропам приходил Ходына к высокому крыльцу, чтобы снова и снова ударить по струнам. И тотчас из окошка выглядывало румяное лицо обрадованной Марии, белая рука приветливо махала ему шёлковым платочком, и тогда вся сгорала от нежности, восхищения, любви тонкая Ходынова душа…

В тот день Ходына опять возвращался к источнику своего небывалого вдохновения. Медленно брёл он с мягкой улыбкой на устах по крутому берегу Днепра, смотрел в синюю безбрежную даль и тихо шептал слова новой песни. Всё вокруг казалось ему раем. Все опасности пути, все войны, битвы, к которым он невольно оказывался причастным, остались где-то далеко в стороне, а перед мысленным взором его маячил один только прекрасный Марьин лик.

Вдруг Ходына услыхал невдалеке встревоженные негромкие голоса и беспокойно прислушался. Поднявшись на вершину холма, он увидел Марфу, которая вела к терему маленького сухонького старичка. Певец узнал старца – это был Агапит, монах Киево-Печерского монастыря. Отличался Агапит своим умением врачевать, собирал лекарственные травы, коренья и тем был славен по всей Руси. Единожды он излечил от тяжёлой болезни князя Владимира, когда уже даже знаменитый армянский лекарь предрёк ему смерть.

Ходына насторожился. Глубокая складка тревоги пробежала по его челу.

«Боже мой! Верно, с боярышней беда какая?!» – в страхе подумал он и опрометью ринулся к Марфе и Агапиту.

– Марфа, узнала ль ты меня?! Скажи, что стряслось?! Боярышня больна?! – в волнении выпалил он, догнав старую мамку.

– Вот бездельник, опять явился! – проворчала Марфа. – Боярышню нашу Господь здоровьем не обидел. Всё лепо у нас. Вот гостя веду.

– Правда ль се? – недоверчиво качнул головой Ходына.

Марфа, ничего не ответив, махнула рукой, а старец Агапит, перекрестившись, тихо изрёк:

– Помолись, певец добрый, о здоровье её.

В душу Ходыны снова нахлынула исчезнувшая было тревога.

Она ещё более возросла, когда он, встав перед крыльцом, спел новую песнь, но никто не открыл ставни высокого окна в горнице и не улыбнулся ему.

«Верно, больна Марьюшка. Ложь сказывала старуха», – думал Ходына и, не находя себе места, до глубокой ночи бродил по двору.

Под утро задремавшего было на скамье в сенях певца вдруг окликнул звонкий девичий голос. Ходына подумал, что, верно, это ему снится, но спустя мгновение кто-то нетерпеливо затормошил его за плечо. Певец открыл глаза и увидел перед собой Марию. Она слабо улыбалась ему, только в серых больших очах её стояли слёзы. Девушка была необычно бледна, видно, после тревожной бессонной ночи.

– Боярышня! – Ком застрял у Ходыны в горле. Не в силах более выговорить ни слова, он молчал, потупив взор.

– Повелела я для тебя с утра баньку истопить, а после жду тебя в тереме, в палатах верхних, – сказала Мария. – Прости, вчера о тебе не позаботилась, здесь у нас беда стряслась. После расскажу. Ступай покуда.

Ходына чуть ли не бегом ринулся в баню и, хотя любил подолгу полежать на полке, на сей раз быстро вымылся и поспешил в верхние покои, где посреди горницы ждала его очаровательная хозяйка.

Велев подать гостю поджаристых блинов с тушёной капустой, Мария стала с волнением повествовать о случившемся.

– Намедни пошли мы с Марфой на левобережье, в лес, по грибы. Время осеннее, дожди в последние дни лили, грибов много. Прошли мы чрез лесок, идём по опушке. Там в траве всегда бывают рыжики, их потом Марфа солит на зиму. Вдруг слышу: кони ржут. Марфа насторожилась, говорит: «Может, люди тут какие лихие?» Спрятались мы под густой большой елью, глядим – едут крадучись, шагом, пятеро комонных, в лес заехали и остановились. Пригляделась я – не наши вои, Марфа сказала – половчане. Потом гляжу: ещё пятеро сзади в сторонке становятся и прячутся меж деревами. У меня аж сердце захолонуло со страху. Что, думаю, надобно им в наших лесах? Затаили мы дыханье, смотрим: въезжает в лес молодец – красивый такой отрок. Ну а сии люди его окружают, и один из них – видать, старшой – что-то сказал молодцу. Но тот крикнул в ответ, меч из ножен выхватил, и – ужас экий – один супротив десяти биться стал! Чуть в обморок я не упала, как увидала, что с коня его сбили. А половчане, стойно враны хищные, летят на него и воют дико, яко звери, яко волки голодные.

Славно бился молодец – одного зарубил, двоих аль троих поранил, – но больно уж много ворогов было, одолели они его и ремнями повязали. Дальше, гляжу, тот, что старшой, грамоту из сумы у молодца достал, изорвал её и махнул рукой своим: езжаем, мол. Бросили храбра[114] юного поперёк седла и повезли, супостаты, в лес. Марфа закрестилась, потянула меня домой, да я вырвалась – вельми хотелось хоть чем помочь несчастному. Пошла тихонько за ними. Благодарение Господу, ехали вороги медленно, видно, кони их к лесу не привыкли. Заехали они в чащу, привязали молодца ко древу, а старшой тот, противный этакий, худой и длинный, яко жердь, молвил: пущай, мол, волки его жрут. От сих слов ужас меня снова охватил. Ну, думаю, кровопивец, ворог! Где ж милосердие твоё христианское?! Крест ведь на шее носишь.

Оставили половчане молодца, убрались восвояси. Тогда мы с Марфой отвязали храбра, положили его на землю, а после сходила я за подводой в деревню. На подводе привезли его к реке, а оттуда на ладью, а с ладьи в терем отнесли. С той поры и лежал он без памяти, яко цветок увядший. Токмо когда Агапит-мних полечил его мазями да настоями своими, пришёл в себя и стал про грамоту ту сказывать, бояр, князей поминать. Ну а я-то ничего в его речах не разумею. Всё он на постели вскакивает. «Ко князю Владимиру, – говорит, – пустите». Не ведаю, что с ним теперича и деять. Может, ты, Ходына, разберёшь, что к чему? Молю, сходи, послушай его.

– А верно ли, боярышня, что половчане то были? Может, торчины служивые? – спросил Ходына.

– Да кто их там разберёт, нечисть всякую! – Мария брезгливо поморщилась. – Грязные все, на лицо чёрные. Токмо вот старшой, крест у него на шее заприметила я, дак тот вроде как и не половчин вовсе. И одежонка на нём