Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека - Я. А. Мильнер-Иринин

скрыто то обстоятельство, что бывает и по- другому: он влюблен в нее, она же в другого, который, в свою очередь, тоже влюблен в другую (не в нее). Об этом, кстати, хорошо сказано у Гейне (привожу в переводе Алексея Николаевича Плещеева).Красавицу юноша любит;Но ей полюбился другой.Другой этот любит другуюИ н́азвал своею женой.За первого встречного замужКрасавица с горя идет;А бедного юноши сердцеТоска до могилы гнетет.Старинная сказка! Но вечноОстанется новой она;И лучше б на свет не родилсяТот, с кем она сбыться должна!(См.: Плещеев А. Н. Полное собрание стихотворений. М.; Л.: Сов. писатель, 1964. С. 294.)

Конечно, повторяем, бывает и так и даже, как видим, очень часто: ведь сказано, что эта старинная сказка вечно остается новой. И все же не этот случай характеризует естественный механизм любви, если позволено выразиться столь прозаически в таком романтически-поэтическом деле. Механизм этот в его чистом виде, не обремененном случайностями, представляется мне именно таким, как он обрисован выше, хотя возможны различные отклонения от него, к числу которых относится и изображенный Гейне классический случай. Отклонения эти, по моему глубокому убеждению, связаны с реальной сложностью человеческой любви и с преобладанием в ней то физиологического, то психологического, то возрастного, то чисто нравственного факторов, неизбежно затемняющих этот естественный (и простой) механизм любви. Разобравшись в этом механизме, мы можем разобраться в любом другом случае, не разобравшись же в нем, любой решительно случай любви останется недоступным нашему пониманию.

Хотя, продолжаем углубляться в нашу тему, любви, как это хорошо известно, все возрасты покорны, она, однако, со всей силой непосредственности выступает в юные годы, в весеннюю пору жизни человека. Природа «позаботилась» о том, чтобы в этот ответственнейший для воспроизведения человеком себя в потомстве период жизни любовь была озарена для него особенным, сказочным блеском, была окружена для него особенным ореолом значительности и обаяния. Когда я говорю о природе, что она позаботилась о воспроизведении человеческого потомства, то я имею в виду, как это, вероятно, ясно само собой, что она одновременно позаботилась и о воспроизведении себя самой в том же человеческом потомстве, если не отрицать (а кто в состоянии отрицать это?), что человек – часть природы. Природа справедливо «решила», что для воспроизведения себя в человеке – этом разумном и нравственном существе – одного полового инстинкта недостанет (он вполне достаточен в животном мире), ибо человек в своем общественно-историческом развитии, по мере последовательно-поступательного утверждения им себя в своем человеческом качестве и всё большего удаления от животного состояния, постепенно выходит из-под эгиды животных инстинктов, коль скоро даже всевластный инстинкт самосохранения не сохраняет над ним своей прежней силы, если человек нередко предпочитает смерть скотскому образу жизни. Вот почему природа и проявила особую «изобретательность» в том, чтобы сделать любовь столь приманчивой для человека и именно в юные годы. Как правило, в эти годы любовь представляется самым важным в жизни, захватывает все клеточки человеческого существа, чудесным образом превращает отрока в юношу, а девочку-подростка в девушку, наделяет их необычайной взаимной притягательной силой. Человеческий организм испытывает настоящее потрясение, многократно описанное в литературе, потрясение столь же бурное, сколь и радостное и не раз сравнивавшееся с весенним половодьем, и с весенним же пробуждением целой природы; весь он и физически и душевно коренным образом перестраивается под знаком любви. «Революция» физическая сопровождается «революцией» духовной, невиданно доселе и резко умножаются и душевные и нравственные силы. Любовь пробуждает их, ранее дремавших, во всяком случае, не развернувшихся еще в полную мощь, к жизни, приводит из потенциального в деятельное состояние, и в этот многообещающий, самый прекрасный в жизни человека период для него нет решительно ничего невозможного.

У Петефи есть такие строки (привожу в переводе Л. Мартынова):

Вот оно что значит мудрость!Было ясно мне, дитяти,То, о чем иные старцыНе имеют и понятья:Знал я, что лучи живыеПосылает только солнце,Но оно горит не в небе,А пылает в нашем сердце,И «любовь» оно зовется!(Петефи Ш. Собр. соч.: В 3 т. Будапешт: Корвина, 1964. Т. I. С. 441.)

Поэт заявляет о себе, что он начал влюбляться «чуть не с самой колыбели» и в этом сомневаться не приходится: многие могли бы заявить о себе то же самое. Но высшего, поистине классического своего выражения любовь, конечно же, достигает в чувстве юноши и девушки. Это чувство неувядаемо, оно дает о себе знать во всю последующую жизнь, и если что- либо способно скрасить закатные дни человеческой жизни, то, наряду с мыслью о добрых делах, совершенных в этой жизни человеком, – лишь не покидающее его ощущение этой великой любви юности.

Где найти слова, чтобы в должной мере охарактеризовать это чувство – олицетворение самой юности, – его непосредственность, его поэтичность, его нежность, его трепетность, его проникновенность, его возвышенность, его девственную чистоту и покоряющую силу, тревожно-счастливое состояние, им сообщаемое? Признаюсь, что я много потратил времени в поисках таких особенных слов, но так и не нашел, и не оставалось ничего другого, как обратиться к словам самым простым, самым обыденным. И это понятно: я не смог сказать ничего такого, что не было бы известно всем и каждому задолго до меня и для чего давно уже, с тех самых пор, как существуют люди, найдены слова столько же простые, сколько и точные, под стать пронзительной естественности самого чувства. Мы увидим из дальнейшего, что эти слова не только не теряют в убедительности, но как раз напротив, носят на себе отпечаток особой весомости, наложенный на них их неизменной повторяемостью на протяжении многих и многих, поистине неисчислимых, поколений людей на всех языках мира. «Я люблю Вас». Что может быть весомее этих трех слов, столь простых каждое в отдельности и столь выразительных в своем сочетании, слов в этом сочетании не только не истершихся в своем значении вследствие их столь частого в человечестве употребления (вероятно, миллиарды раз!), но продолжающих волновать в каждом решительно случае объяснения в любви так, словно они сказаны впервые в истории, словно они вот-вот возникли. И так обстоит со всеми самыми простыми словами, к любви относящимися. Такова волшебная сила любви. Именно любовь сообщает им, самым обыкновенным, казалось бы, словам их необыкновенную прелесть.

Одновременно и знойное и нежное и стыдливое томление первой девической любви очень хорошо показано в хранящейся в Эрмитаже мраморной скульптуре Антонио Кановы «Амур и Психея». Между прочим, этот замечательный итальянский мастер много лет жил и творил в России, так что в некоторой мере мы можем считать его своим соотечественником. Скульптура изображает прекрасную в своей юности спящую девушку, к устам которой со страстным поцелуем прильнул Амур. Любовное томление