Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

Между тем, несомненная даровитость еще более усугубляет его инфантильную бунинскую обиду на весь мир и Боженьку в частности, что не уготовал должного места на пьедестале. Если Довлатов говорил, что как-то неудобно называть себя писателем, то Нагибину чуждо это дешевое кокетство, и он прямо пишет, что из русской литературы его не вычеркнешь. На полном серьезе равняет своего «Председателя» с «Чапаевым» и «Броненосцем “Потемкиным”». «Не знаю, имела ли хоть одна наша картина такой успех. Может быть (!!), “Броненосец «Потемкин»”, “Чапаев”, “Путевка в жизнь”. Теперь история советского кино читается так: от “Броненосца «Потемкина»” до “Председателя”».

Не зря, не зря его так тянуло фамильярничать с Пушкиным, вкладывая свои куцые мысли в лучшую голову русской словесности. «Деревья окружили его, и он услышал их мольбу: “Назови нас, назови…” — “Но вы же названы”, — удивился он и затосковал во сне. “Не так! Не так!..” — мучились деревья. — “Я вяз, Пушкин, а не дерево”. — “А я — клен!..” — “А я — липа”. — “А я — береза”». «Послышался змеиный шип, и малая трава вдруг засипела: “И траву не забудь, Пушкин! Я не трава-мурава, я вся разная”». Тьфу, и в самом деле гадость.

Гордыня дозволительна шуту, вечному мальчику, сознательно несущему крест анфан-террибля ради ниспровержения всех и всяческих абсолютов. Забияка Пазолини был прикрыт от интеллигентского «фе!» тройной защитой непутевого левака — педерастией, психоделией и балаганным марксизмом; кому ж, как не ему, дразнить Бога, перекрашивать Христа в анархо-синдикалисты и походя пинать Феллини? То же и брат его во левацком экстремизме харьковский босяк Эдибэби Савенко, куролесящий по жизни в поисках смерти и потому отслуживший право плевать с небоскреба на плеши налогоплательщиков и сидеть в присутствии королей. Тяжеловесное же амикошонство Нагибина, трепетно поверяющего бумаге любое свое недомогание и искренне ожидающего смерти как величайшей утраты для человечества, попросту противно.

Как и раздраженное арийское презрение к мельтешне смертных.

Галич у него обыкновенно пустозвон и сладкоежка. Казаков бездельник и тем покупает себе спокойную жизнь. У Антокольского легковесная душонка. Драгунский при жизни невыносим. Ахмадулина ломака. Окуджава завистник. Куросава склеротичный самодур. Евтушенко уважает Конецкого и Поженяна за воинскую доблесть, и совершенно напрасно.

Уж кому-кому, но не год провоевавшему политотдельцу Нагибину трунить над воинской доблестью флотского разведчика Поженяна!

Впрочем, с Поженяном он, судя по тексту, рассорился, и убийственность его характеристик объясняется самыми низменными причинами. Сколь часто самыми емкими и безжалостными портретами мы бываем обязаны банальной мести зоила, а отнюдь не обреченной ответственности художника! Даром он, что ли, таким петухом трижды налетает на жеманство и многословие Ахмадулиной — а через нее и на эстрадность Евтушенко, да еще и из гроба, чтоб ответить не могли. Неуловимый мститель.

Притом чем сильнее он стремится представить собратьев своих по цеху роем небесталанных уродцев и негодяев, тем больше кажется таким сам — автор несметного роя «Красных палаток», «Гагаринских детств», «Любви вождей» и передовиц к 7 ноября под шапкой «Герои и время».

Проще и уничижительней всего сказала о тогда еще живом классике задумчивый сценарист Литвинова. «А, это тот Нагибин, которому жена пальто в рукава подает?»

Ну что тут еще сказать?

Тот.

70-е. Инакомыслие

Первый барин на деревне Галичу, гурману и гражданину Непричастный к искусству, не допущенный в храм, я пою под закуску и две тысячи грамм. И по первой налью, и налью по второй, и сырку, и колбаски покушаю, и про то, что я самый геройский герой, передачу охотно послушаю. Ах, яблочки моченые с обкомовской икрой, стаканчики граненые с хрустальною игрой! И лежит в сельдерее убитый кухонным ножом поросенок с бумажною розой, покойник-пижон 

— ex libris А. Галича.

Всю свою сознательную жизнь Галич изменял ресторану. Ресторан был его дом, хлеб и проклятье. Не было культуры, которую знал бы он столь же досконально, как угарную-шалманную, и не было строчки в меню, какая бы не попала в одну из его вольнолюбивых баллад. Облака его идут через кабак, море Черное течет через «Поплавок», декабристы бурлят за винною стойкой, палачи разгоняются севрюжкою и режут ветчину. Гастрономически-алкогольными образами и подробностями усеяна вся поэзия человека, оставшегося в коллективной памяти изгнанником и скитальцем. Не опер с мордою, а Томка-буфетчица да двести граммчиков были сквозными героями его произведений, которые и назывались-то как на подбор — «Цыганская», «Разговор в вагоне-ресторане», «Легкая жизнь» и «Дайте жалобную книгу». Какая же нелегкая понесла в крамольники этого типичного совпатриция, многократного члена творческих союзов и кумира расторопных халдеев?

По всему видать, теплилась внутри баловня-драматурга, в меру упитанного обер-мота с благородным грассированием отчаянная гайдаровская душа барабанщика, рожденного 19 октября, в славный лицейский день. Душа тем более трагическая, что, едва ступив шаг вправо — шаг влево от родной ему шашлычно-коньячной стихии, тотчас же начинал он «плавать» в патетических декларациях о холуях, палачах, России да Черной речке. То ли дело — «кубики льда в стакане звякнут легко и ломко», «и пускай это время в нас ввинчено штопором», «нам ужин прощальный не ужин, а сто пятьдесят под боржом»! В посмертном сборнике воспоминаний о Галиче Наталья Рубинштейн метко сравнила его гражданскую лиру с некрасовской, деликатно умолчав, до какой степени бурлацкий пафос сиятельного картежника и жуира схож с правозащитной позой «аэропортовского» щеголя, ценителя вин, фарфора и финских гарнитуров. Покойница Раиса Орлова, копелевская жена и, как все диссидентские жены, язва несусветная, на правах друга высказалась определенней: «Он не мыслил существования без комфорта и с тем большей яростью судил, осуждал, проклинал тех, кто как-то устроился в мире, где есть