Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

Бутырки, где были Освенцим, Хиросима, — устроился, повесив шторки, отциклевав пол».

Трагедией Галича была трагедия измены — тому верхнему, безбожному, тугобрюхому классу, с которым сводили его элитные кабаки и благоволение реперткомов. Тема классового предательства — главная, если не единственная во всех его бытовых зарисовках, от самой первой, про вышедшую в шахини Леночку-шатеночку, до баллады о прибавочной стоимости, марксистском учении и заводике в Фингалии. И безымянный муж товарища Парамоновой, втихомолку гуляющий от нее к Нинульке тетипашиной, и зять, продавший душу за дачу в Павшине, пайки цековские и по праздникам кино с Целиковскою, и даже аристократ Клим Петрович Коломийцев, несущий с трибуны чужую ахинею, — суть изменники и вероотступники, нарушившие кодекс класса, стаи, изменившие своим — начальникам с простонародьем и, наоборот, корешкам с вершками. По всем статьям и параметрам, по досугу и калорийности был Галич ровней всей этой хевре с партбилетами, был вхож, обласкан и искренне любим — кто ж тогда не пел про «плыла-качалась лодочка по Яузе-реке»? Сочинял детективы про застенчивых кагэбэшников (предтечей седых интеллигентных генералов от жандармерии в исполнении Тихонова и Басилашвили был его капитан Андрей Поликанов — Шурик Демьяненко из «Государственного преступника»); многих больших гадов знал лично. А вот взял и сорвался, и золотую цепочку порвал, и полетел — на одних росчерках больного сердца да пошловатых апелляциях к Христу, ушел, не имея из богатого опыта ничего, кроме кекса «Гвардейского» да печенья «Салют». И враз получил право петь о том, чего не видал, и словечко «мародер», брошенное ему на разборке Арбузовым, прилипло к Арбузову же и всей их когорте после блистательного, ничуть уже не салонно-банкетного «Марша мародеров». Оттого так и возненавидел его соседский барин Нагибин, так и напустился на него в препаскудных своих публичных дневниках, что видел мир шире, и словом владел лучше, и по всем параметрам талантливей был — а не хватило пороху отказаться от сладенького, порвать с вонючим зверинцем, цену которому прекрасно знал и сам — заклеймив хорошим злым словом «икроеды». А теперь меркнет копейкой ржавой всей славы его лучинность пред солнечной славой кабацкого завсегдатая и партерного демократа.

Бог равнодушен к зоологическим злодеям, не ведающим, что творят. Спокойная примитивная дрянь обычно живет долго и счастливо, зачастую даже посмертных проклятий не удостаиваясь, — ну что возьмешь с такого дикаря, как Софронов? Платят обычно расстриги, наступившие на горло песне, отдавшие тертый мундир за шелковый халат, разменявшие дар на пятаки и зарезервированные столики.

Галич шагнул на горло собственной ресторанной лабухне. Свернул с пищеварительного тракта на Тверскую-Ямскую дорогу из Петербурга в Москву. Заплатил за прошлое, за все, что было «до». Ушел в будущее.

«Бояться автору нечего…» Он умер 15 декабря 1977 года от замыкания в новенькой стереосистеме. Блестящее барахло настигло и отомстило ему за измену.

70-е. Честь

Француз

К 100-летию Виктора Некрасова

Некрасов под именем старика Панаева был самым приличным человеком в прозе Довлатова.

Кто знает прозу Довлатова, тот оценит. Вся она доверху полна вздорными скандалистами на национальной почве, сочинителями пионерских речевок с расстегнутой ширинкой, фосфорическими женщинами с сигаретой и добрыми идиотами из космоса. Один Панаев нормальный. «Панаев с женой», всегда добавляет Довлатов, и это звучит с благородным степенством, обычно чуждым прозе Довлатова. Он и в жизни был такой, особенный.

Офицер-сапер, не ошибшийся ни разу, лауреат Сталинской премии за хорошую книгу (такое, впрочем, после войны случалось), ставший в семидесятые тихим, без эксцессов светилом парижской эмиграции, прожил долгую счастливую жизнь на войне, чужбине и пошлой украинской родине. Любил гулять по своим обоим лучшим городам Европы. Любил водку и писал о ней в подробностях, а их вычеркивал при публикации старый алкоголик и лицемер Твардовский. Сыпал ненатужными мудростями, из которых по меньшей мере одну затвердили во всех интеллигентных домах СССР.

Это к нему пришли с обыском стеснительные люди из украинской держбезпеки, лопоча, что у них работа такая. «А работу себе, молодой человек, каждый выбирает сам», — некрасовские слова.

Он был похож на веского дядюшку из нравоучительной дворянской литературы, который всегда скажет свое ехидное слово и которого непременно послушают, потому что у него миллион. Это он писал о «Заставе Ильича», что дружить лучше втроем, а пить вдвоем, потому что третий все одно нарежется и будет клевать носом в сайру на газетке. Это он похвалил молодого режиссера за финал — что «не вытащил на экран за седые усы все понимающего старого рабочего, который всем расскажет, как жить». И это его слово перевесило бы сорок сороков кляуз и неудовольствий любого партийного бобра. Кроме одного. «Новомирскую» статью подсунули Хрущу, и она рассвирепила его больше, чем фильм, о котором он по серости своей и не слыхивал. Он, конечно, разорался, велел подать сюда и запретить, и лучшая картина советского времени была запрещена до самого конца его демократичнейшего из правлений.

Не очень любил Виктор Платоныч украинских руководителей, да. Редко где в СССР была такая сбитая порода управленцев, дремучих, как тайга. Вворачивающих народное словцо и курящих тютюн. И все на его голову. И от всех нужно попеременно спасать то Параджанова, то Владимирскую горку (впрочем, когда пришло время спасать Параджанова, Некрасова уже самого нужно было спасать). От Корнейчуков, подло сваливших первые поражения войны на плохих генералов и сделавшихся за то Першими секретарями Спилки письмэнников. От Подгорных, про которых сказано: «Уж слишком не Спиноза». От Степанов Олейников, сочинителей стихотворных фельетонов про летающие над полем трусы.

Некрасов был образцом житейского вкуса в городе, где вкус, извините, переводится словом «смак». Они не могли не разбежаться, хотя среди лучших строк о Киеве есть и его (а кто только о нем не писал). Впрочем, франт, орденоносец, жуир с тросточкой, он бы и в Москве не прижился. Место его на Больших Бульварах, куда он и переехал, и ни разу не пожалел, и курил в уличных кафе, и с молодежью тер о том о сем умном.

Тепло неся в душе свой Киев, свою Москву и свой Сталинград.