Сшитое сердце - Кароль Мартинез

в Сантавеле говорили, что моя мать и две ее дочери шли на свет, не догадываясь, что по другую сторону холма, на который они медленно взбирались, к тому же огоньку двигались Хосе, падре и отставшая от них Бланка.

По слухам, именно Хосе, решившийся наконец выпустить из рук спящего петуха, дошел первым и взял на руки светящуюся девочку. Все повторяли якобы сказанные им слова, осуждая его за грубость и богохульство:

– Эй, падре! Идите-ка сюда! Здесь что-то не так! Это малышка светится. Возьмите-ка ее, посмотрим, не погаснет ли она у вас на руках. По-вашему, так полагается – во сне освещать мир? Если только она не помирает. Ну же! Молитесь! Делайте что-нибудь! Не стойте разинув рот! Хоть одна странность может нам пригодиться – уж во всяком случае больше, чем красные волосы или рот на замке, – так что этой девчонке хорошо бы еще пожить! Ты-то каждый день разговариваешь с тем, наверху, скажи ему, что мы хотим оставить ее себе, потом он ее получит, но пока она слишком мала, чтобы помереть. Проснись, падре! Ну да, она светится, и что с того? Вот невидаль! Не станем же мы всю ночь здесь торчать!

Едва вернувшись из оливковой рощи, и мужчины и женщины разбрелись в темноте вокруг Сантавелы, заглядывали под каждый камень, шарили в кустах в поисках пропавшего ребенка. Когда Караско вернулись, над деревней поднялся крик.

Однако люди снова обозлились на эту семью за то, что она так отличалась от других. В краю, где дети мерли как мухи, Фраскита еще ни одного из своих не потеряла.

И все сошлись на том, что маленькая Клара в темноте светится.

Не только злые языки – моя старшая сестра Анита до сих пор утверждает, будто тельце двухлетней девочки сияло так, что могло освещать комнату.

В ту последнюю зиму, которую они провели в Сантавеле в пустом доме, вечерами шедший от нее свет иногда был настолько ярким, что ночевавшая в той же комнате Анита садилась поближе к ее колыбели и продолжала читать.

Как будто на коже Клары оставалось все свечение, какое накапливалось за день, пока она жадно глядела на бледные пятна, отброшенные солнцем, проникавшим в окна. Улучив малейшую возможность, Клара выскальзывала из дома и, неподвижно замерев во дворике, раскрыв ладони, подставляла себя под чуть теплые лучи скованного зимой светила, которое с каждым днем сдавало, с великим трудом добиралось лишь до середины пути на небо – и тени сталкивали его на ту сторону мира, и в своем падении оно увлекало за собой длинные темные ресницы солнечного дитя.

Второй бой

И арена под крики детворы и ворчание жен была построена заново. Никакой ропот, никакие предупреждения не умаляли радости спорщиков: воскрешение Красного Дракона было знаком Божьим. Да, в первый бой Господь не вмешался, но теперь вознаградит тех, кто не утратил надежды.

Все деревенские, собиравшие оливки, видели дикого петуха с неправильно сросшимися костями, брошенного без присмотра в загоне среди мебели, которую его неблагодарному хозяину, освобождая место для мебели Фраскиты, пришлось выкинуть из старой мельницы. Красивые вещи, куда более ценные, чем обстановка моей матери, были отданы на растерзание зиме, и никто не осмелился попросить их себе хотя бы на дрова.

В ту зиму работа на Эредиа впервые представилась им не то чтобы несправедливостью, но чем-то таким, что могло бы сложиться и по-другому. Оливковая роща вполне могла принадлежать одному из них – и с появлением этой мысли мир пошатнулся. И тогда, не слушая возражений жен, опасавшихся семьи Караско, они захотели склонить чашу весов в ее сторону, посмотреть, как мир окажется перевернут ударом клюва. Хосе пусть и был чокнутым, но зато один из них, и от него зависело будущее деревни.

Ничто больше не было незыблемым, и все готовились во второй раз поставить на красного петуха.

Деревенские, накачавшись вином, распираемые надеждой и совсем юным, еще не осознающим себя бунтом, топтались на площади и ревом подбадривали ярче прежнего рдеющего Дракона. Не работать больше в оливковой роще из поколения в поколение под недобрым взглядом Эредиа – вот что отныне воплощала собой эта птица; покончить с опостылевшим порядком вещей – вот какой была ставка в этом бою. Речь шла уже не только о том, чтобы получить несколько монет, но о том, чтобы изменить саму жизнь.

И тем не менее в глубине души у каждого дрожала тайная струнка сочувствия к дикарю Оливке, который сражался не столько с пернатым собратом, сколько с неблагодарным хозяином и все же помог тому приумножить его богатство. На этот раз никто не позволил себе потешаться над жалким видом плешивого уродца, который распался бы на куски, не удерживай их кое-как вместе древняя ярость.

Братья Человека с оливами, как и их батраки, работая локтями, проталкивались к арене. Потеряв так много земли во время первого боя, они вернулись, чтобы отвоевать то, чего лишились, не более того, потому что на этот раз Караско была обещана вся оливковая роща.

Оливковая роща – против чего?

Оливковая роща против дома, в котором жила моя мать, дома с разрисованными ребенком стенами, дома, где заново проросли лишь немногие предметы. Дома и его птичьего двора, дома с его украшенным железными клювами и шпорами окном, за которым таились игла и взгляд женщины, в полдень пришпилившей Эредиа к небесной сини, – женщины, чей запах он всю зиму ловил в своей оливковой роще, надеясь, что сбор оливок никогда не закончится, что он снова и снова сможет видеть ее длинные руки, вплетенные в ветви его деревьев. Он охотно попросил бы всю деревню продолжать работу, он готов был платить за воображаемый урожай, предложить собирать несуществующие плоды, лишь бы подольше смотреть, как она ходит с пустыми корзинами. Он отдал бы свои барыши и земли ради того, чтобы она обнимала цветущие оливы, чтобы тень ее юбки сливалась с тенью его коня, чтобы снова касаться очертаний ее тела, отброшенных на землю солнцем, этого непомерно огромного темного силуэта, заключенного в сеть ветвей, будто в тесную клетку. Но такая блажь была невозможна, он не осмелился, до этого еще не дошло. Для того чтобы он снова ее увидел, петухи должны были опять сразиться, он знал, что на этот раз придут и женщины.

И они пришли и стояли поодаль, в нескольких шагах от шумной толпы мужчин, молчаливые и полные достоинства, удивленные тем, что их так много там, где их не ждали, и дети тоже