Сшитое сердце - Кароль Мартинез

его одна. Она вспомнила, как приподняла маленькую голую неподвижную женщину, от которой почти ничего не осталось. Вспомнила, как долго ее причесывала, как потом завернула в расшитую синей нитью fantasía, послужившую ей саваном. Припомнила тех, кто, придя проститься с усопшей, целовал не столько худые, безжизненные руки, сколько край ткани, которую она вышивала, сидя на этом стуле, на своем стуле, на своем месте. Она вспомнила вышивку, украденную из могилы свекрови. После этого осквернения она хотела выбросить свои иголки.

А потом заштопала этого петуха!

Оставаться бы ей на своем стуле! Фраскита мысленно взвешивала каждую вещь и освобождалась от нее, развязывая невидимые узы, а затем с неведомым ей упоением приласкала дверцу шкафа.

В этой кровати она мечтала о том, чего не высказать словами, и простыни сохранили дурманящий запах, запах оливкового дерева, Хосе наутро на него жаловался.

Фраскита натирала мебель, пока не заболела рука, шлифовала ножки хромых стульев, до блеска начищала своих деревянных друзей.

Внезапно на нее нашла блажь, и она нашептала слова любви в приоткрытый сундук и закрыла их там вместе с набитым высушенной лавандой мешочком, скроенным из подкладки одной из четырех ее юбок. Она запечатлела поцелуй на деревянных губах приоткрытого шкафа, остудила щеки, прикладываясь к прохладным петлям, попробовала на вкус замочную скважину, и железо показалось ей окровавленным.

Ключ был украшен язычком из красной ткани, которую она бережно хранила.

Эта деталь сделала тяжеловесную мебель трагически женственной.

Фраските не пришлось ждать – он уже был здесь в своем прекрасном костюме из темного сукна, в том самом, который она зашила, сидя у окна, за железными клювами и шпорами.

В сумрачных глазах мелькнула тень ласки.

Она едва заметила, как опустел ее дом.

Пустой дом

Фраскита смотрела на своих детей в дрожащем свете масляных ламп.

Мартирио и Педро играли у печки с набитыми соломой тряпичными куклами, сшитыми ею для них, и повозкой – единственным подарком, который сделал сыну Хосе, а Анхела, уставшая за долгий рабочий день в оливковой роще, закрыла свои уж очень круглые глаза и уснула, положив голову на колени Аниты, сидевшей на полу и погруженной в одну из больших книг священника. Платья их, запорошенные пылью и заляпанные грязью, сливались в охристо-серое пятно, пятно зимних оттенков, приподнимавшееся в лад тихому дыханию девочек.

Вскоре тело ее старшей дочери станет другим.

В память о своих предшественницах Фраскита должна провести обряд посвящения.

Но во что посвятить ее? Где волшебство в этом пустом доме?

Что сама она сделала со своим даром?

Жизнь так быстро прошла…

К тому же с уст ее дочери никогда не слетит ни одной молитвы, она ведь не говорит.

Все было вдвойне бесполезно. Бессмысленно.

Анита молчала, но ее неизменная улыбка побуждала высказываться других, и она с бесконечным терпением слушала всех, и детей, и стариков. Ничто никогда не сдерживало потока слов тех, кто, разговаривая с ней, терял всякое представление о времени, и ограниченность его исчезала, время замирало по обе стороны от долгой внимательной улыбки бессловесной девушки. Ей поверяли все тайны, от нее не скрывали страхов, блужданий, желаний.

Но что она делала потом со всеми этими впитанными ею словами?

Она тесно укладывала их внутри, никогда не теряя ни единой фразы, ни одного, даже самого незначительного признания. Всему находилось место в ее бездонной памяти.

И вот, устроившись поближе к лампе, немая девушка, чье тело под охристо-серой, цвета зимы, одеждой начинало свою беззвучную метаморфозу, читала, словно чтение было самым обыкновенным занятием, а не редким и торжественным действом, доступным лишь избранным.

И Фраскита, глядя на нее, чувствовала, как ее сердце наполняется радостью и гордостью.

Однажды падре окликнул шедшую мимо церкви Аниту. Он знал, что эта девочка умнее и добрее многих и не так сурова, как его исповедальня. Знал, что она хранительница многих секретов – и давних историй, и животрепещущих. И потому – а также в память о другой девушке и вышитом сердце, которого он никогда больше не видел, но чувствовал, как оно бьется у него под кожей, когда в церковь пробирался холод и когда молитва его иссякала, – он спросил, не хочет ли она научиться читать и писать.

Писать что-то, кроме цифр, – нет, ее это не интересовало, но читать… Это все равно что слушать сказки.

И Анита стала несколько раз в неделю приходить на урок, который священник давал деревенским мальчикам. Ненасытная, подгоняемая жаждой историй, она научилась читать очень быстро. Жития святых, Ветхий и Новый Завет на разговорном языке, кладезь печальных и поучительных рассказов – все это она жадно проглотила до последней буквы.

Учить чтению девочку, да к тому же немую, – в деревне к этому отнеслись как к очередному безумию семьи Караско. А то, что падре занялся такой глупостью, превосходило всякое понимание!

Как ни странно, хотя читала Анита молча, про себя, никто и никогда не сомневался в ее способности разбирать слова. Священник видел по движению глаз, что она пробегает текст, не сбиваясь. Поначалу взгляд опирался на палец, чтобы не потерять равновесия, не свалиться в низ страницы, не перескочить с одного слова на другое или не скатиться на несколько строчек, в последний момент ухватившись за выступ буквицы, любой, какая подвернется. Позже слегка увлажненный палец лишь перелистывал страницы.

Безграничная роскошь – это недоступное для других чтение! Все эти слова, входящие в нее, чтобы больше никогда не выйти. Настоящая увеселительная прогулка в запретном саду для богатых, для грамотных, для ученых – в саду, где человеческая гордость цветет, прикинувшись невинными четками из маленьких черных пятнышек.

Не согрешила ли Анита, как согрешила раньше ее мать, пожелав таким образом презреть приличия, не довольствуясь тем, чтобы оставаться бессловесной девочкой, с которой так хорошо делиться своими горестями? Посмеют ли они и дальше говорить с ней, отныне умеющей читать?

Фраскита гордилась тем, что дочка, едва закончив с дневными делами, погружается в чтение, и не обращала внимания на пересуды. Ее дочь хотя и немая, а сумела по узкой тропинке выскользнуть в неведомый и широкий мир, и весь этот мир умещался в поглощавшей ее раскрытой книге.

Но кто из них кого поглощал – книга или читательница?

Швея решилась. На Пасху она освободит шкатулку от своих ниток и иголок.

На Пасху шкатулка перестанет ей принадлежать. А для себя она сошьет сумку и сложит в нее свой дар.

Она уже так давно ничего не вышивала.

Серо-зеленая сумка на красной земле, сумка оттенков оливковой рощи, где она теперь работала вместе с Анитой