Сшитое сердце - Кароль Мартинез

и Анхелой, потому что надо было на что-то жить, а ее муж восстанавливался так же медленно, как эта дурацкая красная заштопанная птица, которой он отдавал теперь все свое время.

Однажды вечером, вернувшись с холмов, она увидела, что белые стены кухни сплошь покрыты рисунками. Педро при помощи глины и золы изгнал из дома пустоту. Он вернул в кухню мебель. И, поскольку никто на него за это не рассердился, он продолжал, с каждым днем рисуя в опустевших комнатах все новые предметы.

Серо-зеленое на красной земле.

Фраскита замечталась. В полумраке длинные волосы ее сына казались охристыми, цвета земли в оливковой роще. Днем, когда она обнимала деревья, просовывая руки между ветвей, чтобы стрясти спелые плоды на простыню, или когда сбегала по склонам холмов с корзиной на голове, таскала оливки, пока не наберется сколько надо, она слышала топот, конь обжигал дыханием ее хребет, и в глазах у нее все расплывалось. Ночью, лежа в темноте на полу рядом с Хосе, она, несмотря на усталость, никак не могла уснуть и страстно ждала утра.

Хосе вошел в комнату, принеся с собой уличный холод. Анхела проснулась, Фраскита очнулась от своих грез, Анита отложила книгу, и все сели ужинать на полу, за нарисованным столом.

Солнечное дитя

Клара, даже если ее не накормить, погружалась в сон, съежившись в слишком тесной для нее колыбели, как только солнце скрывалось за холмами. Бланка приходила каждый день, заботилась о девочке, которой мать почти и не видела с тех пор, как стала еще до рассвета уходить в оливковую рощу и работать там, пока не угасали последние отсветы дня и глазу трудно становилось отличить руку от коры дерева, которое она обирала. И тогда мужчины, женщины и дети покидали холмы и, тяжело ступая, спускались в темноте по сходившимся у деревни тропинкам. В первое время Анхела пела за работой или на обратном пути – и те, у кого руки были свободны, согревали их ритмичными хлопками, palmas flamencas[4], – но на холоде, стоявшем в последние дни, песня ее иссякла, как и у других cantaores[5], слезы в голосе замерзли, из саднящих глоток уже не выходило переливчатых криков. Все брели словно во сне, и ничье освобождающее рыдание не пробуждало музыкальной судорогой великую радость – чувствовать, что ты живешь.

Все было бессильно против сна, одолевавшего Клару, едва стемнеет, и, поскольку двое других остававшихся дома детей были слишком малы и не могли о ней позаботиться, она заморила бы себя голодом, не предложи повитуха свою помощь.

Прекрасные светлые, соломенного цвета глаза, весь день распахнутые в небо, внезапно смыкались, будто двери захлопывались, чтобы не впускать ночь.

Вскоре работа в оливковой роще закончится, Фраскита снова увидит глаза младшей дочери. Но мою мать это совсем не радовало – ей будет чего-то недоставать, дыхания на шее, этой ежедневно повторявшейся ласки.

В тот день небо было наполнено таким сиянием, что слепило батраков, рисуя перед их глазами узоры. Под вечер, когда всем уже не терпелось вернуться в теплые домашние потемки, в оливковую рощу примчалась переполошенная Бланка: девочка пропала. Клара ускользнула из-под присмотра старших, и ее безуспешно ищут уже несколько часов.

Фраскита отбросила жердь и подозвала Аниту с Анхелой.

– Она всегда поворачивается к солнцу. Сегодня была чудесная погода, наверное, свет выманил ее из дома, – предположила Бланка.

Моя мать и обе ее дочери, оставив позади запыхавшуюся старуху, которая не могла за ними угнаться, вернулись в деревню и попытались отыскать след маленькой беглянки.

Они шли на запад, где солнце уже катилось вниз с прозрачного неба. Вскоре стемнеет, и если залитый светом день был теплым, то ночь будет ледяной. Фраскита почти бежала, выкрикивая имя дочки. Ее малышка умрет, если проведет ночь под открытым небом, тем более что холод настигнет ее во сне. Надо как можно скорее идти навстречу сумеркам, нагнать ее до вечера.

Фраските хотелось задержать умирающее светило, которое, подобно песку в исполинских часах, пересыпалось на ту сторону мира, она чувствовала, как ночной холод, обрушившись на камни, превращает их в песок, и глаза ее плакали.

Время от времени ей отвечало эхо ее сорванного голоса, смешиваясь с пением Анхелы, та шла параллельно ей несколькими сотнями метров ниже, и ее силуэт уже слился с темнотой.

Обреченная на безмолвие Анита не кричала, но, несмотря на тревогу, наслаждалась странной полифонией размноженного эхом дуэта, который каноном заполнял пейзаж, а когда голоса умолкали, вслушивалась в тишину, дожидаясь пусть даже самого слабого отклика, который не был бы ответом гор.

От солнца остался лишь оранжевый след, и на востоке постепенно сгущалась тьма. В огромном темно-синем безлунном небе одна за другой загорались звезды.

Ночь, настала ночь, и ребенка не спасти.

Голос Анхелы смолк, наступила тишина.

– Пора возвращаться, – сказала моя мать, пряча отчаяние от дочерей, – Господи, какие же они и правда еще маленькие, – она притворилась, будто слезы у нее текут из-за ледяного ветра. – Я вас совсем загоняла, вы простудитесь. Клара ходит быстро, но не думаю, чтобы ноги могли унести ее так далеко, может быть, мы ее опередили и найдем на обратном пути.

Фраскита прижала к себе дочек, обняла их, чтобы согреть и чтобы плотью почувствовать, что они живые, – ведь от нее, наверное, навсегда оторвали кусок, – развернулась и двинулась в обратном направлении.

Они шли в непроглядной тьме, подгоняемые порывами ветра, стараясь ступать твердо.

Каждая, уйдя в себя, вспоминала милый круглый животик, все эти Кларины “почему?” и “а это что?”, мокрые поцелуи, которыми она осыпала их лица, крепко держа за щеки пухлыми ручками, смеясь и показывая крохотные зубки, готовые всех съесть от любви. А задолго до всего этого, задолго до смеха и слов был этот рот, равно тянувшийся к груди или солнцу, сам по себе, будто мог сбежать от лица, к которому его прикрепили, – рот, со странной легкой улыбкой ищущий сосцы мира.

И пока Фраскита молилась святому Антонию Падуанскому, произносила молитву первой ночи, молитву о потерянных вещах, Анита указала рукой влево.

Наутро люди рассказывали друг другу, что Караско нашли свою малышку где-то к западу от деревни.

На холме что-то светилось, они бы и не заметили этот огонек, не будь ночь безлунной. И этому огоньку не место было среди темных полей, ничем его было не объяснить. Он светился слабее костра, казался совершенно неподвижным и не мог быть фонарем, которым Бланка или Хосе, выйдя навстречу Фраските, размахивали бы, показывая, что они здесь, или указывая дорогу.

Люди