Цугцванг - Вета Горч

было приходить тогда? В итоге, им не пришлось по душе мое возвращение. И сразу же очутился в больнице. Кома, реанимация… Чудо, что вообще жив остался.

– Да… Наши тоже еще те сволочи. Но я рад, что с тобой все обошлось, что суждено было нам вот так вот встретиться. Ну так что, согласен на дело? Я не подведу.

И я согласился. Моя роль была очень проста, а платили прилично. Посчитал, что было бы глупо отказываться от такого. После мы с Джерри посидели еще немного в баре, поговорили, посмотрели варианты машин, что я мог бы себе позволить. Решили, что на следующей недели сходим в салон и выберем подходящую. Он перевел на мой счет две с половиной штуки как раз на будущую покупку. А заработанные деньги он оставит себе, тем самым я ему не буду должен. Ну если не считать тех десяти миллионов. Срочность с машиной обосновывалась тем, что чертовски хотелось избавиться от нужды толкаться в общественном транспорте, да и на дело хотел ехать на своей тачке, а не на той, на которой придется.

Договорились, что в ближайшее время я приеду к нему домой, и мы обсудим собственно его план.

Так что я в предвкушении.

12 мая, вторник

Возможно, я сейчас нахожусь в некоем эстетическом возбуждении, сдержаться не могу.

Почему все и вся – особенно я это помню в свои школьные годы – говорят, что Лермонтов есть жалкая пародия на Великого Пушкина, но так повелось, что все обязаны считать его тоже классиком. Он писал романтические произведения, потому и поставили его в один ряд с Великим Пушкиным.

Пушкин – наше все.

Нет! Мне не нравится такая формулировка.

Лермонтов прожил всего двадцать шесть лет, не успев отпраздновать свое двадцатисемилетие. Его стали печатать, узнавать, он превратился из среднестатистического человека в поэта лишь за четыре года до своей кончины. Четыре! Он был признанным всего несколько лет. В сравнении с тем же Пушкиным, который со школьной скамьи громко заявил о себе и прожил до тридцати семи, это очень маленькая цифра. Всего четыре года. Очень маленькая.

Он стал интересен всем, написав известное произведение «Смерть поэта». Прошло столько лет, а у меня сердце сжимается на строках:

…Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

И:

Его убийца хладнокровно

Навел удар… спасенья нет:

Пустое сердце бьется ровно,

В руке не дрогнул пистолет.

И когда современники Лермонтова заметили это произведение, то наперебой прашивали: «Кто это? Кто это написал?», а им отвечали: «Какой-то офицер Лермонтов».

Какой-то… Какой-то офицер… Это немыслимо. С этого дня его преследовали критики, что осуждали его стиль, доказывая, что все это люди читали, их уже не удивишь одиноким и несчастным героем, который не понят всеми и отвергнут. Это, мол, уже все знают, тут нечем удивить. Ан нет.

Лермонтов шагнул куда дальше, его демонический герой перестал быть лишь образом мифологии, у него демон стал мерой его собственного «Я», образом, что слился с самим поэтом. И его скрытость, бунтарство, одиночество, темные глаза – это его маска, которая сроднилась с телом, став единым целым. Его хромота, полученная, по‐моему, в сражении, его сутулость и проницательный взгляд, заставляющий смущаться – это подражание Байрону и в частности его лирическому герою.

Ведь байронический герой – это демонический герой.

У поэта были эти самые демонические глаза, горящие, черные, тяжелые, гипнотические. Он ненароком стал романтическим героем. А романтический герой – нежилец по своей сути.

Разве это не интересно? Разве это может быть случайно?

Он не в коем случае не копия Пушкина и не менее талантливый, он просто другой, тот, кто видит все по-своему и куда более глубже. Кто-то сказал, что нет поэта более космичного и более личного, чем Лермонтов. И это чистой воды правда. Его произведения возносят куда-то за пределы реальности, куда-то далеко-далеко к звездам и оставляют там в объятьях невообразимых чувств. Сложно это описать, но если прочитать его стихотворение, то можно почувствовать всю гамму этих чувств.

Поцелуями прежде считал

Я счастливую жизнь свою

Но теперь я от счастья устал,

Но теперь никого не люблю.

И слезами когда-то считал

Я мятежную жизнь мою,

Но тогда я любил и желал; —

А теперь никого не люблю!

И я счет своих лет потерял

И крылья забвенья ловлю: —

Как я сердце унесть бы им дал!

Как бы вечность им бросил мою!

Возможно ли что-либо не почувствовать?

Это стихотворение он написал, когда ему было семнадцать лет. Быть может и шестнадцать. Потрясающе! Уже его жизнь была разделана на «до» и «после», на «счастливую» и «мятежную», он устал любить, разочаровываться в жизни, предаваться чувствам, мечтает о смерти, принимая ее спокойно. Он потерял счет своих лет.

Да, кто-то скажет, что все это общие слова, все мы это знаем, и не мудрено, ведь Лермонтов рос на произведениях и личных дневниках Байрона, а также похищался творчеством Пушкина. И я не буду согласен с этим человеком. Никогда. Можно копировать, подражать, можно рифмовать слова высокого стиля и так далее, но этим никак нельзя добиться той чувственности, дикой энергии, которая вложена в эти стихотворения. Это не шаблон. От шаблона холодно. Он пресный. Его читаешь, и он плоский. Настоящий талант проявляется в умении передавать всю боль, переживания, радость через строки, которые никогда не потухнут, а будут раскаляться снова и снова во время каждого прочтения. И не важно, сколько минет веков.

Другие люди говорят – моя жизнь, Лермонтов говорит – моя вечность.

13 мая, среда

Я буквально без ума от сегодняшнего дня. Мы с Джерри выбрали мне машину. Это просто бомба!

«Ауди А3 хэтчбэк».

Заплачу за нее почти два миллиона. Точнее – один миллион девятьсот тысяч. Это уже вместе со всеми документами, которые мне пообещал Джерри. Мол, у него есть хороший знакомый, который сможет все устроить в кротчайшие сроки, поэтому к выходным, ну максимум через неделю, я смогу сесть в свою новую машину.

Был вариант взять такую же «хонду», ведь та прослужила долго верой и правдой, но потом передумал. Эта «ауди» ничуть не хуже той. Если не лучше.

Сделал заказ на темно‐зеленый цвет, хотя Джерри настаивал на черном. Нет. Зеленый.

Ох, мысли чертовски путаются в голове, что не могу связать и пары слов. Просто невообразимо рад!

16 мая, суббота

Я благодарен Тасе, что она без всяких слов и объяснений поддерживает мою легенду, что я и она – это два совершенно разных человека, которые никак друг к другу не относятся и лишь по случайному стечению обстоятельств пересекаются на занятиях в университете. Хотя у нас однажды случился негласный разговор, из которого четко следовало, что мы – пара. Пара, что пока не афиширует свои отношения. «Пока» – это для нее, для меня же эти нечеткие временные рамки могут