Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов

самомнение мое меня ведь-таки зачисляло в какое-то большое целое, в пишущую, мыслящую Россию. Плохо ей теперь приходилось. Горжусь, что включил я себя в нее, пусть сознанием одним, не подвигом, ни даже малым каким-нибудь делом, тогда, в то тяжкое для нее время, в тот особо трагический и решающий для нее год».

Молодой историк, литератор, поэт пережил в России поражение культуры и ее распад. Участвовать в этом распаде служитель культуры В.В. Вейдле не мог и не хотел. По словам А. Шмемана, «опытом этого распада – любованье оказалось претворенным в служение, любовь к культуре – в борьбу за подлинную ее сущность».

Вейдле никогда (ни в России, ни потом во Франции) не был политическим противником левой доктрины как таковой. Он как-то написал: «Я – не фанатический приверженец какого-либо одного, противопоставляемого всем другим государственного строя. К социальным утопиям не склонен, идеалы социализма считаю убогими, унижающими человека, но из капитализма отнюдь кумира себе не творю… Дело было в идеологии – не вообще идеологии, хотя бы и коммунистической, – а в тоталитарности ее. Сама она, этой тоталитарностью своей, этим захватом всех областей жизни и духовной жизни вышла за пределы политики (или политическим сделала все на свете), а потому и чуждых политике людей, вроде меня, сделала врагами своей политики». И далее: «Вопрос о присвоении прибавочной стоимости или о том, кому принадлежат орудия производства, мало меня интересовал. Но тирания захватившей власть тоталитарной идеологии страшнее всех тираний, когда-либо существовавших на земле».

В июле 1924 года Владимир Васильевич эмигрировал из большевистской России под предлогом научной командировки; в октябре приехал в Париж, где и прожил до конца жизни. Многие годы он работал профессором христианского искусства в парижском Богословском институте; его фигура, его личность и труды стали одним из важнейших центров русской культурной эмиграции. Это о таких, как Вейдле, сказал писатель Роман Гуль: «Они унесли с собой Россию»…

Протоиерей А. Шмеман вспоминал: «В темные годы немецкой оккупации, читал он на частной квартире, почти „конспиративно“, цикл лекций о русской поэзии. Я убежден, что никто из слушавших его не забудет вдохновенного чтения им Пушкина, Баратынского, Тютчева, Блока, Ахматовой. Этим чтением совершал он некое светлое торжество России и нас, молодых, навсегда посвящал в него».

После Второй мировой войны Владимир Васильевич преподавал в Европейском колледже в Брюгге, университетах Мюнхена, Принстона, Нью-Йорка. Близко знал европейских знаменитостей – Клоделя, Валери, Элиота, Беренсона. Свободно владел пятью европейскими языками. Сам он предпочитал писать по-русски, но и французы считали его блестящим стилистом. Вейдле был удостоен престижной литературной Риварольевской премии, а министр культуры Франции Андре Мальро наградил его званием «Кавалера ордена литературных заслуг».

По формальной классификации исследователей творчества Вейдле его общественные идеи принадлежат к «христианскому либерализму» или, как выразился литератор Юрий Иваск, «новому западничеству»: «Это западничество – не белинско-герценовское, а христианское, но включающее и античное наследие – общее для всей Европы».

Истинная творческая свобода Личности, лишенная всех партийно-идеологических ограничителей, – вот идеал Вейдле. Философской основой этой позиции является противопоставление им «мировоззрения», которое вырабатывается творческим личностным усилием, – «идеологии», всегда тяготеющей к утопичности и партийному упрощению. Вот замечательный философский фрагмент о фундаментальном различении «мировоззрения» и «идеологии»: «Мировоззрение – нестрогое единство, мыслительная протоплазма личности… Идеология – система идей, более или менее умело, но всегда нарочито и для известной цели спаянных друг с другом; система мыслей, которых никто более не мыслит. Их принимают к сведению и тем самым к руководству; мыслить их – это значило бы их подвергнуть опасности изменения. К личности идеология никакого внутреннего отношения не имеет, она даже и навязывается ей не как личности, а как составной части коллектива или массы, как одной из песчинок, образующих кучу песка».

Наиболее органичной основой для творческих мировоззренческих поисков личности, по мысли Вейдле, является христианство – важнейший духовный субстрат европейской культуры. Но там, где выветривается эта первохристианская основа, где понижается тонус культурного творчества, там зарождаются монстры тоталитарных идеологий. Эти идеологии тоже порождены Европой, но Европой дехристианизированной и опошленной.

А что же Россия? Культурная Россия – это неотъемлемая часть христианской Европы; эта христианская Европа была в свое время разделена, и ее православная часть насильно отброшена к Востоку. Но проблема России не столько политико-географическая; она еще и в том, что Россия – самая уязвимая и хрупкая часть европейской культуры: здесь культурный слой как нигде узок. Вейдле часто метафорически уподоблял Россию «огромной ватрушке», которую «скаредная хозяйка едва прикрыла тонким слоем творога».

Вот почему за культуру (и в этом смысле – за Европу) в России приходится постоянно и особенно настойчиво бороться. Огромную роль в выявлении и закреплении европейского призвания России сыграл Петр Великий. Конечно, Петр проделал лишь начатки культурной работы. «Ограниченность его была велика, но все же не превышала его гения… Он воспитывал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина; он думал о верфях и арсеналах, но вернул Европе Россию, а за ней весь православный мир, поворотом с востока на запад восстановил единство христианского мира, нарушенное разделением Римской Империи… Он многое в России покалечил и многое окостенил, но в самом главном он успел – как не слишком заботливый хирург, ничего не спасший больному, кроме жизни…»

Действия Петра – во многом импровизация, порожденная огромной личной волей, но общий вектор развития угадан им правильно. Да и сам Петр воспитывался в европейской христианской традиции. «Когда ему не было еще и двенадцати лет, – писал Вейдле, – в октябре 1683 года, во всех московских церквах служили благодарственные молебны по случаю освобождения Вены от турецкой осады: басурманской столицей та раскольничья, стрелецкая, избяная Белокаменная все же не была. Когда Петр, подросши, растолкал, взбудоражил ее, осрамил и развенчал, когда он всю страну „вздернул на дыбы“ и выстегал заморской плетью, многое так и осталось поруганным и оскверненным, но переворот был все-таки направлен верно, окно прорублено на Запад, а не на Восток. Доказательством этому служат все дальнейшие двести лет, и, прежде всего, тот необыкновенно бодрый и быстрый рост государственной, хозяйственной и созидательно-духовной жизни, которым было отмечено время от Ломоносова до Пушкина».

Владимир Вейдле всю жизнь иронизировал над популярной и до сих пор периодически реанимируемой версией о том, что Россия цивилизацион-но – не Европа, а некая «Евразия»: «Если называть Евразией Россию, – язвительно замечал он, – то уж, конечно, с неменьшим правом можно называть Испанию Еврафрикой… Остается поэтому объявить Сида, а заодно и Дон-Кихота национальными героями ливийских кочевых племен, а создавшую их страну – начисто исключить из европейского культурного круга».

Европеизация России как «возврат в Европу» после долгого отлучения, по мысли Вейдле, принципиально отличается