Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов

расшифровывая эту мысль, добавлял: «Демократия – не что иное, как политическая проекция этой верховной гуманистической веры четырех последних веков. Вместе со всей культурой гуманизма она утверждает лицо человека как верховную ценность жизни и форму автономии, как форму богопослушного делания».

История вынужденной эмиграции Степуна почти фантасмагорическая, ибо так получилось, что с собой он вывез целый «философский пароход». Ведь именно деятельность Степуна побудила Ленина задуматься о высылке на Запад российской интеллектуальной элиты. Поводом для иррациональной ярости большевистского вождя послужил сборник, посвященный анализу книги Шпенглера «Закат Европы», написанный Степуном в соавторстве с еще тремя русскими интеллектуалами.

Сам Степун вспоминал об этой истории так: «Дошли до нас слухи, что в Германии появилась замечательная книга никому раньше не известного философа Освальда Шпенглера, предсказывающая близкую гибель европейской культуры… Через некоторое время я неожиданно получил из Германии первый том «Заката Европы». Бердяев предложил мне прочесть о нем доклад на публичном заседании Религиозно-философской академии… Прочитанный мной доклад собрал много публики и имел очень большой успех… Книга Шпенглера с такою силою завладела умами образованного московского общества, что было решено выпустить специальный сборник посвященных ей статей».

Сборник, просветительско-европеистский по своему пафосу, вызвал неожиданную для их авторов реакцию вождя большевиков. В разговоре с заместителем председателя ВЧК И. Уншлихтом Ленин назвал сборник, редактором которого был Степун, «литературным прикрытием белогвардейской организации». Спустя некоторое время в Уголовный кодекс по предложению Ленина было внесено положение о «высылке за границу». Уже будучи за границей, Степун писал, что именно «шпенглеровский сборник» стал поводом для выработки плана массовой высылки российских интеллектуалов на Запад.

По своему психологическому складу Степун был внимательный наблюдатель и аналитик. Он прошел войну, еще до войны объездил почти всю Россию, читая лекции. А в качестве начальника Политуправления при военном министерстве во Временном правительстве, вспоминал Степун, он на фронте неустанно носился по передовым позициям, «защищая в армейских комитетах свои резолюции, произнося речи в окопах и тылу, призывая к защите родины и революции и разоблачая большевиков».

Русская катастрофа XX века, явившаяся частью общеевропейской катастрофы, была, по мнению Степуна, во многом предрешена нерешительностью Временного правительства или, выражаясь современным языком, неумением демократии защищаться, противостоять массовым, стихийным движениям. Личность должна уметь отстаивать свои идеалы, но обороняться она должна не только грубо материальной силой – войском и пр. Идеологи либерально-демократического образа жизни, полагал Степун, обязаны были найти некую высшую идейно-духовную санкцию для своих ценностей, ибо в конечном счете побеждает идея, а не материальный интерес. «Я утверждаю, – писал Степун, – что революционная демократия только потому не спасла своей политической святыни – Учредительного собрания, – что для нее ничего не было святее политики; что она самого Бога была склонна мыслить бессмертным председателем транспланетарного парламента и революционные громы семнадцатого года восторженно, но наивно приняла за Его звонок, открывающий исторические прения по вопросу республиканского устроения России…» Степун увидел причину поражения Февраля в «интеллигентском панполитизме». Нельзя было отдавать на откуп реакции и радикализму «национально-религиозные энергии русской жизни», как он называл свое понимание высших духовных ценностей. (Замечу в скобках, что эта проблема – найти высшую, религиозную санкцию своих действий – стоит и перед нынешней либеральной мыслью, желающей утвердить права личности в народном сознании.)

Именно поэтому для Степуна был так важен вопрос об оживлении христианской основы демократии. Либерализм и демократия начала XX века забыли о возможной апелляции к высшим христианским ценностям, которые нисколько не противоречили идеалу свободной личности, более того, давали этому идеалу авторитетнейшую поддержку, укорененную в двухтысячелетней традиции европейской культуры. Диктатура, тоталитаризм иррациональны, ибо живут вне закона и в своей борьбе с либерализмом и демократией поневоле отрицают христианство, как несущее в себе элемент закона, договора (как Ветхий, так и Новый Завет есть по существу договор с Богом). Но произошло так, что тоталитарные режимы перехватили у демократии контакт с высшими ценностями; большевики и национал-социалисты прикоснулись к вечным истинам, о которых забыла демократия. «Большевики победили демократию, – писал Степун, – потому, что в распоряжении демократии была всего только революционная программа, а у большевиков – миф о революции; потому что забота демократии была вся о предпоследнем, а тревога большевиков – о последнем, о самом главном, о самом большом. Пусть они всего только наплевали в лицо вечности, они все-таки с нею встретились, не прошли мимо со скептической миной высокообразованных людей. Эта, самими большевиками естественно отрицаемая, связь большевизма с верой и вечностью чувствуется во многих болыиевицких кощунствах и поношениях».

И в 1920-1930-х годах, перед лицом нашествия на Европу новых форм тоталитаризма, Степун активно защищал ценности демократии: «Я определенно и до конца отклоняю всякую идеократию коммунистического, фашистского, расистского или евразийского толка; то есть всякое насилование народной жизни… Пусть современный западноевропейский парламентаризм представляет собою вырождение свободы, пусть современный буржуазный демократизм все больше и больше скатывается к мещанству. Идущий ему на смену идеократизм много хуже, ибо представляет собою нарождение насилия и явно тяготеет к большевицкому сатанизму».

Заявлениям о закате либерально-демократической эпохи Степун противопоставлял веру в возможность демократии на основе христианства. Его призыв к религиозной свободе не означал отказа от политической борьбы. Бердяеву, который в эмиграции предлагал вообще отказаться от политики как чуждой подлинной духовности, Степун возражал: «Христианская республика, конечно, еще меньше возможна, чем православная монархия, но выбор между республикой и монархией, между демократией и автократией, между федерализмом и централизмом сейчас обязателен не только для политика, но и для религиозного мыслителя, ибо на политической территории решаются сейчас религиозные судьбы народов».

Заметим, что 1920-е годы, когда писались эти строки, были периодом крушения демократических структур по всей Европе. Задолго до гитлеровского переворота Степун понимал, что Германия обречена; скоро рухнет Франция, и тогда только английская демократия в одиночку будет пытаться противостоять диктаторским и идеократическим режимам. А США слишком далеко…

У испуганных европейских интеллектуалов возникло ощущение, что, наверное, уже никуда не деться, что новая эпоха неизбежно наступает. И быть может, она рано или поздно приведет к добру. К месту и не к месту поминали Гёте и фразу Мефистофеля о том, что он часть той силы, что вечно хочет зла, но творит лишь благо. Значит ли это, иронизировал Степун, что «фактически творящий добро черт становится добром? Очевидно, что нет, что он остается злом». И уже в 1928 году твердо и убежденно писал: «Против становящегося ныне модным убеждения, будто всякий полосатый черт лучше облезлого, затхлого парламентаризма и всякая яркая идеократическая выдумка лучше и выше демократической идеи, необходима недвусмысленно откровенная защита буржуазных ценностей и добродетелей: самозаконной нравственности правового государства, демократического парламентаризма, социальной справедливости…»

Если большевистская революция, полагал Степун,