Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов

объяснить только памятью прошлых и ощущением настоящих обид – за этим непониманием стоит противоположность духовных типов и социального строя. В общем виде это глубинное противоречие Федотов формулировал так: аристократическая свобода шляхетской Польши против уравнительного деспотизма самодержавной России.

В своей истории Польша шла путем обеспечения либеральных свобод меньшинства, хотя и ценой полного безучастия к закрепощенным массам. Русское самодержавие, напротив, имело в своей основе уравнительные тенденции, нивелирующие всех подданных без исключения перед лицом высшей власти. Победивший в России большевизм лишь продолжил и развил эту традицию, которую Федотов называл «всеобщим равенством нищеты и рабства».

Опыт Польши, хотя и драматический, мог бы стать полезным уроком для России: «Не с высоты мужицко-пролетарской гордости надо смотреть на ее шляхетское безумие. Если бы нам хоть в малой доле той любви к свободе, которая в чистом виде, в национально-аристократической исключительности, губит Польшу! Ее отрава была бы нашим спасением».

Вслед за Александром Герценом христианский либерал Федотов был лишен малейшего великодержавия по отношению к эмансипации Польши. Как известно, на «польском вопросе» спотыкались многие отечественные диссиденты: стоило полякам в очередной раз заявить о претензиях на независимость, как это немедленно возвращало многих наших интеллектуалов под сень великодержавного официоза. Иначе рассуждал Федотов: он считал, что, борясь за свою независимость, поляки борются и за свободную Россию. (Следуя той же логике, Федотов поддержал и независимую Финляндию в войне против сталинского СССР: «финны борются за русскую свободу».)

Верный своей культурно-исторической концепции, Федотов и в эмиграции продолжал делать ставку на постепенное накопление в России творческо-европейского потенциала. Разумеется, восстановление его в России, подвергшейся небывалой деевропеизации и массовому геноциду культурных слоев, представлялось ему делом долгим и трудным. По его мнению, при большевиках Россия вернулась в допетровскую эпоху, когда не существовало различия между служилым классом и остальным обществом: «„Свободная профессия^ стало каторжным клеймом в России… Россия кишит полуинтеллигенцией, полузнайками… Старые человеческие запасы иссякают…» («Новая Россия», 1930); «Религия, искусство, научная работа, семья и воспитание – все становится функцией государства… Для государства-зверя политика становится человеческой отраслью животноводства» («Социальный вопрос и свобода», 1931). Сознательное понижение русской культуры стало при большевиках государственной политикой, способом выживания режима: «Большевики, ревнивые к военным и финансовым основам своей власти, совершенно не заинтересованы в защите русской культуры. Они предают ее на каждом шагу, вознаграждая приманкой русофобства ограбленные и терроризированные окраины» («Проблемы будущей России», 1931).

Но проблема была еще и в том, что среди радикальных противников сталинизма Федотов очень часто встречал тот же самый антикультурный человеческий тип, который ранее, обрядившись в марксистские одежды, и привел Россию к катастрофе: «Дух ленинского имморализма оживает в стане реакции… В стане контрреволюции происходит настоящий процесс оболыиевичения… Люди убеждены, что низость или жестокость средств является прямой гарантией успеха… Так растут у пня поваленного Белого движения ядовитые грибы новой всероссийской Чеки» («Февраль и Октябрь», 1937).

Федотов был одним из первых русских политических мыслителей, кто обратил самое серьезное внимание на то, что и в большевистской России, и в антибольшевистской эмиграции «развелось немало людей, соблазненных легким успехом большевизма, которые не прочь сменить в седле Сталина и хлестать измученную лошадь по глазам и шпорить до кишок окровавленные бока, пока она не издохнет». «Эти люди преступники или сумасшедшие, – заявляет Федотов. – Мы объявляем беспощадную борьбу доктринерам и максималистам, чьим бы именем они ни прикрывались… Пора перестать сумасшедшим управлять Россией».

Время показало, что Федотов не был политически наивен, когда утверждал, что освобождение России, ее возвращение в Европу возможны не путем верхушечных политических переворотов, а лишь как результат поступательного наращивания европейской культуры. «Среди тьмы русской жизни, среди казней, предательства, лжи, окутывающей все густой, непроницаемой пеленой, одна мысль сейчас утешает, дает надежду: в России читают Пушкина, – писал Федотов в работе «Пушкин и освобождение России» (1937). – Совершается преодоление классового сознания; в рабочем, в крестьянине родился человек, и Пушкин стоит у купели крестным отцом».

Чем объяснить эту «политическую дерзость» режима, этот непонятный «пушкинский либерализм»? Наивностью или политическим расчетом? Скорее всего, рассуждал Федотов, это лишь очередное проявление традиционного на Руси презрения власти к народу: «Пусть читают! Быдло никогда не поймет!»

«А что, если поймет? – вопрошает себя и соотечественников Г.П. Федотов. – И Пушкин станет сеятелем свободы в родной стране?»

«Божье утверждение свободного человека как религиозной основы истории…»

Федор Августович Степун

Владимир Кантор

В русской эмигрантской мысли Федор Августович Степун (1884–1965) был «последним из могикан». Он успел увидеть закат сталинизма, эпоху хрущевской оттепели и ее крах. Долгие годы прожив в эмиграции, вдали от родины, он всю свою жизнь сохранял надежду на демократические изменения в России.

Биография Ф.А. Степуна и удивительна, и поучительна. Немец по крови, родившийся в России, он учился в Гейдельбергском университете, где готовил диссертацию по историософии Владимира Соловьева. Именно там, в Гейдельберге, работая в семинаре знаменитого Виндельбанда, он в первый раз ощутил важность разграничения душевных «воспарений-излияний» (так привычных для россиянина) и строгого интеллектуального творчества. Именно тогда Степун понял, что подлинное философствование не есть исповедь, тем более не есть исповедание веры; она – наука, строгая наука, ставящая разум преградой бурям бессознательного, таящимся в человеке.

Вернувшись из Германии, он становится издателем российско-европейского журнала по философии культуры «Логос», проповедует неокантианство, слывет в России неозападником. Но с началом Первой мировой войны он – русский артиллерийский прапорщик, сражавшийся на германском фронте и написавший об этом блестящую книгу очерков («Из записок прапорщика-артиллериста»); начальник политуправления армии при Временном правительстве, уцелевший после революции; публицист и театральный режиссер; с 1922 года – изгнанник из большевистской России. С этого момента и до самой смерти – немецкий профессор, житель Германии, равно не принимавший коммунизм и нацизм (нацисты запретили ему преподавать за проповедь «жидо-русофильских взглядов») и страстный, как говорили в старину, пропагатор на Западе русской культуры и философии. Не забудем и того, что в 1920-1930-х годах он активный участник двух самых знаменитых журналов русского зарубежья – «Современные записки» и «Новый град»; автор замечательного, отчасти автобиографического, романа «Николай Переслегин», а также многочисленных статей для русских эмигрантских журналов, среди которых выделяется знаменитый цикл «Мыслей о России».

До последнего десятилетия Ф.А. Степун был больше известен в Германии, нежели в России. Философ и писатель, он одинаково блистательно писал на обоих языках. Немцы ставили его в один ряд со столь значительными западными мыслителями, как П. Тиллих, М. Бубер, Р. Гвардини. Но основная его тема – Россия, ее духовные достижения и трагическая судьба. Европа признавала его за своего, но одновременно он был для нее символом свободной русской мысли.

Кредо философско-исторической мысли Степуна, как он сам определял, – «Божье утверждение свободного человека как религиозной основы истории». И,