Отравленные земли - Екатерина Звонцова

в планирование грядущего, скоро или нет, отъезда; её я и стал крутить в голове. Я повеселел и расслабился, попивая безвкусный чай и гадая, понравится ли Бесику наша кафедра, где наконец-то, после всех моих реформ, уделяется повышенное внимание подготовке прогрессивных практикующих врачей и куда больше не суются реакционеры-фанатики. Время тянулось вяло; Капиевский, повернувшись спиной, перестал храпеть; я едва различал его дыхание. Всё было мирно, и я уже решил, что задуманное предприятие – пустая затея. Увы, моим убеждениям оставалось жить несколько минут.

Я снова почувствовал это, ещё никого не видя. Впоследствии я не смог объяснить себе, откуда появилась тень – спустилась ли с неба, вылезла из-под земли или показалась с дальнего конца дороги. Она просто прошмыгнула мимо моего окна – и вновь стало пусто, тихо, но уже не мирно. Иррациональная тревога крепла. Что-то приближалось.

Сердце застучало чаще, в то время как разум заплетающимся языком повторял: «Большая птица, это была большая птица». За спиной всё ещё сопел Капиевский; от чашки шло тепло; небо сонно нависало над домом. Откуда страх?.. Сделав глубокий вдох, я потянулся к оконной задвижке и возблагодарил Господа, что рама почти не скрипит и легко открывается. И вот… опираясь локтями о подоконник, я осторожно высунулся на улицу и наконец увидел её.

Девочка в белом платье шла вдоль стены, трогая выпуклые камни пальцами. Со спины она, худенькая и длинноволосая, узнавалась только по примеченной ещё вчера отделке на подоле. Рыжие, красные, голубые цветы – их наверняка с любовью вышила мать. Я отчётливо различал их даже в темноте; они будто врезались в глаза… впрочем, всё оно, это маленькое существо, слегка светилось. То не был успокаивающий ореол ангельского нимба или чарующий блеск пыльцы шекспировских фей. Сияние, идущее от девочки, казалось мертвенно инородным; не напоминало даже холодное мерцание звёзд и метеоров. Крест на моей груди налился жгучим предупреждающим жаром. Я остолбенел.

Девочка бесшумно ступала по подмороженной траве и не оглядывалась; никого и ничего не страшилась. Шаг за шагом – и вот она остановилась у одного из дальних окон, приподняла голову. Теперь я видел бледное личико; выражение его не было злым, скорее задумчивым. Казалось, она заблудилась; казалось, нужно выйти и помочь; казалось, у малышки нет никаких дурных намерений. Но что-то – может, свет от её кожи, может, кровь на губах, может, то, что трава не приминалась, а изморозь не хрустела под узенькими стопами, – не давало мне обмануться.

Восстановив в памяти внутренний план дома, припомнив свой путь по коридору, я понял: девочка стоит у окна детской, из которой едва ли выветрился запах смерти; детской, куда чудовищная незнакомка уже однажды нашла дорогу. Как же я надеялся в ту мучительную минуту, что две уцелевшие малышки спят сегодня с родителями или где угодно в ином месте. Так ведь было бы разумно, так должно было быть, я почти не сомневался, что прав. Но я ошибся. Может, родители выпили лишнего с горя; может, были слишком потрясены, чтобы мыслить здраво, или злы на судьбу и потому невнимательны к её знамениям… но едва гостья в белом постучала кулачком в окно, как оно открылось, и звонкий голосок радостно позвал:

– Ой, Айни! Ева, сюда, сюда!

Поразительно… вчера спонтанный страх спас малышкам жизнь, заставив искать защиты у матери. Сегодня, как и всякие несмышлёные, легкомысленные дети, они о своём страхе забыли. Может, они испугались бы, предстань перед ними отвратительное чудовище, когтистое и клыкастое… но видели-то они лишь свою маленькую подружку.

– Привет, Айни! – продолжал всё тот же голосок.

– А ты разве не мёртвая? – вторил ему другой. – А ты есть хочешь? Скорее за…

Я и теперь не представляю, что заставило меня поступить именно так. Но едва уловив первый слог простого слова «заходи!», я всем весом навалился на окно, тоже распахнул его настежь, а несчастную чайную чашку швырнул в ближайшее дерево, разбив с оглушительным дребезгом. Пусть она отвлечётся, пусть – так говорило что-то внутри меня, храброе, но безумное. Малютки из комнаты ни в коем случае не должны, не должны…

Пригласить её войти.

Такое поверье о Детях Ночи я где-то слышал или читал в запрещаемых мною же[31] трактатах. Но вспомнилось оно, только когда я уже увидел две высунувшиеся на улицу белокурые головки. Девочки ничего не понимали, сам я тоже. Но, главное, они снова были в сравнительной безопасности. Захлопнулось их окошко; я хотел закрыть и своё, а потом хорошенько всё обдумать, в очередной раз задать себе вопрос, вменяем ли я, но не успел.

Кап.

Что-то холодное и скользкое капнуло мне на шею; насекомым побежало под воротник.

Кап.

Вторая капля. Дождь? Я попятился, хватаясь за раму, чтобы потянуть её на себя. Да, точно, опять начинался ливень, – так я подумал с досадой, не придав значения кусачему, недождливому морозу на улице. В счастливом заблуждении я не пробыл и пары секунд.

Кап.

Третья капля попала мне на костяшку пальца – красная, в темноте почти чёрная, липкая. Размазывая её, поверх моей ладони нежно легла чужая рука, маленькая, холодная, худая. Легла – и сжала, намертво, с хрустом вдавливая мои пальцы в оконную раму.

Я выдохнул и сглотнул, убеждая себя, что это очередной морок, и на миг поверил сам себе. Но тут же четвёртая большая, тяжёлая капля упала на подоконник, растекаясь по нему, а против моего лица оказалось бледное, узкое детское личико. Я его узнал.

Она притаилась на стене, где-то над окном, а теперь просто свесилась – так иные сорванцы свешиваются вверх тормашками, по-обезьяньи зацепившись коленками за ветку дерева. Девочка озорно улыбалась, пытаясь подобраться ко мне поближе; невероятно длинные волосы её, чистые и густые, украшенные жёлтыми кувшинками, стелились по подоконнику. Забыв, как дышать, потеряв дар речи, я только дёргал рукой в попытках освободиться. Цепкий холод расползался от обездвиженной кисти дальше, по всему телу, крадясь к сердцу. Но худшим было другое: я не мог отвести взгляда от тёмных, глубоких глаз и осознавал, что очень хочу услышать голос, её голос, ведь он будет самым прекрасным из всех, что я слышал. Часть меня неистово боролась с этим желанием, но другая требовала, почти молила: «Заговори со мной! Заговори!» И девочка услышала. Яркие, слишком чувственные для такой крошки губы робко прошептали:

– Я замёрзла и проголодалась. Дай мне войти. У тебя есть печенье.

Хрупкие пальцы, причинявшие моей руке такую боль, разжались, и я медленно выпрямился. Мне не мешали. Ночная гостья ждала, всё так же светло и доверчиво улыбаясь, а я уже знал, что не смогу оставить её на улице. О чём я думал, принимая её за чудовище? Она такая маленькая… похожа на мою младшую дочь… и не станет причинять мне…

Грохнул выстрел – и я, подскочив, очнулся. Дурман рассеялся: лицо девочки было уродливо искажено, скалились длинные острые зубы, а сама челюсть раздалась намного шире, чем это бывает у детей и даже у собак. Получив пулю в спину, маленькое существо взвизгнуло, ощерилось и, шарахнувшись от дома, ловко приземлилось в заросли кустарника. В то же мгновение между обрывков туч появилась округлая надкушенная луна и беспощадно осветила её – злобную, стремительную, изломанную и явно давно не живую.

Выстрелили ещё раз. У частокола я увидел долговязую фигуру, но не успел рассмотреть: сзади раздался скрип, потом басистый возглас и наконец – грузный топот.

– Герр ван Свитен, что происходит?

Капиевский пыхтел, навалившись на моё плечо, но я не находил сил ответить; язык будто прилип к нёбу. Оба мы просто смотрели на залитый тусклым светом двор, где продолжал твориться не поддающийся никаким объяснениям кошмар.

Взметнулись светлые волосы: девочка сорвалась с места и опять молниеносно приземлилась – на частокол, рядом со стрелявшим в неё человеком. Прежде чем он успел среагировать, она ударила его – вроде бы легко, наотмашь, но он завалился назад. Тварь с воплем бросилась, но в этот раз противник оказался проворнее, вовремя её отшвырнул. Она обиженно зашипела, когда взметнулась его рука с какой-то деревяшкой. Мгновение – и тонкая