Отравленные земли - Екатерина Звонцова

а в его тени прятались люди, меня не оставляло ощущение, что оно обречено. Уже заболело всем тем же, чем больны окружающие его деревья, цветы и травы.

– Я подумаю, – наконец ответил Рушкевич. – Но пока рано мечтать о подобном. Этот город держит меня. Я его не оставлю. И… я не дам ему захлебнуться, ведь вы правы. Он всё сильнее истекает кровью.

Фраза заставила меня отложить нож, которым я собирался резать утку. Я заглянул Бесику в лицо, но оно оставалось непроницаемым. Тогда я опустил глаза и зачем-то, как под наваждением, достал из кармана платок. Там должен был сохраниться след глины с церковной стены, и он вроде бы сохранился, но… рассматривая белый батист и пятно на нём, я не смог убедить себя, что это глина. Она не настолько въедается в ткань и не становится такой тёмной. И засыхает она иначе. Мне стало неуютно. Я убрал платок.

– Вы хорошо провели ночь? – вкрадчиво спросил вдруг Бесик.

Я вздрогнул. Он, ещё недавно расслабленный, смотрел теперь пронизывающе и неотступно. О эти коварные церковники, или лишь у него так получается? Сложная личность… Может, в чём-то Вукасович и прав, в конце концов, Бесика он знает куда дольше, чем я. Я выдержал этот пытливый взгляд, попросил пояснений и получил их:

– Извините, но выглядите не лучше, чем я. Будто спали так же мало и скверно.

Опять захотелось рассказать о встрече с маленькой химерой и, возможно, даже поблагодарить Рушкевича за крестик. Но в последний момент я передумал и вместо этого поспешил убедить его в полной беспочвенности домыслов:

– Мой возраст. Он просто вгоняет вас в некоторое заблуждение. Я уже довольно стар, именно потому советую поспешить с отъездом, чтобы я успел вам поспособствовать.

Слова подействовали неожиданно: Бесик, ещё сильнее побледнев, с видом хмурым и недоверчивым подался вперёд, через стол, и ненадолго сжал мои пальцы.

– Прекратите. Уверен, Господь дарует вам очень долгую жизнь, если только…

Почему-то мне подумалось, что он скажет что-то вроде: «…если уберётесь отсюда». Но это было пустое предположение, вызванное усталостью и нервами. Священник произнёс:

– …если только будете и дальше служить Ему так, как служите.

– В таком случае долгую жизнь Он должен даровать и вам. Но увы, мой опыт показывает, что долголетие, счастье и прочие приятные подарки Господь отмеряет на своих весах, не связанных с нашими хорошими или дурными поступками. Раздаются они по каким-то иным принципам.

Говоря, я смотрел на обожжённую руку Рушкевича. Кто же изувечил его ладони, за что? Перехватив взгляд, он торопливо сцепил пальцы в замок. У меня опять не хватило духу задать прямой вопрос, и он, кажется, был благодарен. Я помолчал немного, но наконец горькие слова исповеди всё же вырвались:

– И прошу, не льстите мне. Здесь моё служение никого ещё не спасло. Если бы вы видели, с какой надеждой на меня смотрела семья больной малютки… – Я не стал продолжать: был уверен, что он сам всё поймёт. Есть расхотелось окончательно.

– Именем Господа пытаться помочь людям и быть Господом – вещи всё же разные. – Бесик опять серьёзно посмотрел в мои глаза и, казалось, прочёл мысли. – Не казнитесь. Пожалуйста. Вряд ли вас утешит это, но мать Марии-Кристины сказала, что вы своими советами и ласковой беседой принесли в дом спокойствие. Девочка умерла не как иные до неё, а тихо, с улыбкой, просто сомкнув ресницы. Я видел сам.

– Но этого мало. Для меня, всегда борющегося до конца, мало.

Бесик не сводил с меня взгляда; хотелось потупить голову. Я понимал: в словах сквозит некоторая гордыня, которую сейчас осудят. Но этого не произошло.

– Увы, страдания не всегда можно пресечь, но почти всегда можно облегчить. Разве не этим тезисом руководствуется медицина? – Он разрезал один кнедлик, протянул половину мне и улыбнулся. – А чтобы бороться действительно до конца, нужны силы.

Удивительно, но от простых слов мне немного полегчало. Остаток нашей беседы уже был сугубо деловым: я наконец задумался о том, где без лишнего постороннего внимания мог бы исследовать эксгумированные трупы, и Рушкевич вспомнил о заброшенной кладбищенской сторожке. Она обветшала, но сохранила всё необходимое – крышу и четыре стены, – да и присутствие солдат могло обеспечить мне дополнительную безопасность. И всё же Бесик вкрадчиво предупредил меня напоследок:

– Осторожнее. После сегодняшнего… я не знаю, что может произойти, если вы потревожите кого-то, и я не о вампирах. Я о людях, и с оружием тоже; вам известно, сколько их здесь. Они все испуганы, ещё немного – и могут захотеть расправы хоть над кем-то. В таком случае я опасался бы именно за чужаков. Вы можете рассчитывать на свои документы, но не забывайте, что это не пули, а лишь бумаги, которые в одночасье теряют вес для рассерженной толпы. Можете рассчитывать и на герра Маркуса… но помните, что это его дом, и, вполне вероятно, он примет сторону горожан, а не вашу. Он значительно… – Рушкевич явно хотел употребить какое-то укоризненное слово, но в последний момент выбрал нейтральное, – …гибче герра Мишкольца в таких вопросах. Кстати, вы узнали, где герр Мишкольц пребывает?..

– Я не узнал о нём ничего хорошего, – вырвалась правда, но, увидев, как священник обмер, я спешно прибавил: – Впрочем, плохого тоже. Я… хм… работаю и над этим.

Над этим я не работал вовсе. И, судя по жалобному взгляду, Бесик мне не поверил.

– Ладно… – Он всё же не стал настаивать на деталях. – Просто скажите, вы внемлете мне? Я постараюсь помогать вам, чем смогу. Но будьте аккуратны.

Я поспешил уверить священника, что буду благоразумным, и он ушёл – опять слишком торопливо, едва спустились первые сумерки. Возможно, его так же, как большинство здесь, пугают ночь и что-то, что в ней таится. Забавнейший курьёз для духовного лица, якобы верящего в свою неприкосновенность для вампиров. Я бы назвал это «парадоксом Капиевского» – тот, правда, скрывает от меня (и, может, от себя) не столько страх, сколько саму веру в инфернальные явления. Я непременно об этом узнаю, если мы хоть немного сойдёмся ближе.

Теперь же я, уже немного умиротворённый, дописываю эти строки. В следующий раз напишу что-нибудь утром, если хватит сил. В уме моём окончательно созрело предприятие, которое может кое-чем обернуться или же станет пустой тратой времени и укрепит меня в скептичных воззрениях. Так или иначе, я ни в коей мере не солгал духовному лицу, милостиво разделившему со мной излишне обильный для христианина ужин. Я пока не собираюсь никого тревожить. По крайней мере, никого мёртвого.

7/13

Каменная Горка, «Копыто», 17 февраля, около полудня

Каждый истинный учёный – медик ли, философ, богослов – должен уметь вовремя признать свои заблуждения, иначе он не достоин сам себя. Мне тоже пора сделать это: гибельный водоворот обстоятельств, неожиданно раскрутившийся перед моими глазами в эту хмурую ночь, отрицает всякую возможность упорствовать. Alea iacta est[28], сказано задолго до меня. Я не совсем представляю, с чего начать и как ничего не упустить, но, главное, постараюсь избежать той сумбурности, какая характерна для позапрошлой моей записи. Ныне она уже выглядит не проявлением здравомыслия, а попыткой спасти собственный рассудок, попыткой поистине жалкой и обречённой на провал.

Что ж, приступим.

Когда Рушкевич покинул меня и со стола убрали, я, испытав неожиданное желание написать весточки домой и в особняк Лизхен, сделал это – обстоятельно и нежно; я действительно успел соскучиться по всем ближним, включая моего вредного Готфрида. Затем, поняв, что до полуночи меньше часа, я надел утеплённый плащ – дождь закончился, но по ощущениям стало куда промозглее, чем днём, – и покинул свой временный приют. У хозяина, уже выпроводившего последних посетителей, это вызвало недовольство, но останавливать меня он не решился, более того, дал запасной ключ и попросил по возвращении оставить его у стойки, под бочонком с вином. На том мы и распрощались.

Над безлюдными