Отравленные земли - Екатерина Звонцова

Бесик недоумённо взял её и поднёс к носу.

– Как интересно пахнет… духи?

– Нет, лавандовые соцветия внутри, – пояснил я. – С ней удобно в долгом путешествии, когда всё затекает. Можете пока перевести дух, поедем самым длинным путём.

Вертя подушку в руках, Бесик посмотрел мне в лицо с неожиданно открытой, намного более живой и естественной, чем прежняя, улыбкой и искренним любопытством:

– А вы что, уже запомнили самый длинный? Когда успели?

Усмехнувшись, я устроил другую подушку под собственной шеей и понизил голос:

– У моего кучера дырявая голова. И если ему не подсказывать, он будет плутать по вашим улочкам как раз достаточно долго. – Я высунулся и велел: – Януш, трогай!

Карета поехала. Бесик рассмеялся, подложил подушку под голову и, откинувшись на неё, сразу прикрыл глаза. Пальцы, вцепившись в плед, свернули его на манер кокона. Мне вспомнилась сначала сказка Капиевского, потом – латинский афоризм о том, что aliis inserviendo ipse consumor[27]; он как нельзя лучше подходил этому юноше. Я ещё немного посмотрел на его осунувшееся лицо, потом в окно, за которым проползали лепящиеся друг к другу домики, и после недолгого молчания осторожно спросил:

– Нелёгкий был день?

– В общем-то, обычный, просто рано начался. – Ответ прозвучал обманчиво ровно. – Хотя меня и прежде поднимали среди ночи, люди ведь не планируют, когда умирать, и… – Бесик опять устало взглянул на меня, – не знаю, поняли ли вы, но в последний путь я проводил сегодня двоих. Солдата и…

– Я был у девочки, – глухо откликнулся я. – У принцессы Марии-Кристины…

«И я её не спас». Но мысль об исповеди сейчас, при виде этого болезненного лица и обессиленно вцепляющихся в плед пальцев казалась кощунственной.

– Она сказала мне, – веки Рушкевича снова опустились, ресницы задрожали, – что ей страшно. Анджей Рихтер говорил то же. Обоим почему-то казалось, что дорога в Царство Небесное им закрыта. Я как мог утешил их и ободрил, хотя…

– Они что… – перебил я, вспомнив, что слышал то же, – признавались в грехах, полагая такое? Я ещё допускаю некие прегрешения гарнизонного, но дитя…

– Едва ли. – Бесик нахмурился, закутываясь плотнее. – Вы, наверное, и сами заставали чьи-то последние минуты. Страх смерти иррационален, а представление о грехе субъективно, исходит из каких-то внутренних источников, неизвестных даже священникам.

«А впрочем, все мы грешники. Да, доктор?» Так сказал Вукасович; сейчас я даже перелистываю страницы, чтобы перечитать фрагмент нашего диалога. Хм… определённо, тема греховности в этом городе выглядит несколько острой, едва ли не острее темы безденежья. Задумавшись, я всё же услышал и следующие адресованные мне слова:

– Так или иначе, нет. Они не говорили ничего, что могло бы помочь вам в изысканиях. И вряд ли вы от кого-либо услышите подобное. Ночь не раскрывает тайн так просто.

– Уверены? – Мне было что возразить; теперь я в этом почти не сомневался. «Принцесса. Там, не у нас…» В голове зрел дикий, противоречащий всем моим убеждениям, но не лишённый смысла план.

– Да. – Он ответил коротко и стал смотреть в окно. Я хмыкнул. – Что?

– Ничего… – в последний момент я преодолел соблазн проболтаться.

– Может, это и к лучшему. – Бесик вдруг выпрямился и опять посмотрел прямо на меня; от беспокойного движения плед сполз с плеч. – Меньше всего я хочу, чтобы вы столкнулись с чем-то… – он осёкся и мотнул головой, прячась за густыми вьющимися волосами.

Я лукаво уточнил:

– Волнуетесь? Я тронут.

– Нет! – Он тут же спохватился и хлопнул себя по лбу. Я изогнул бровь: загонять это невинное создание в тупик было одно удовольствие; Бесик совсем не умел скрывать эмоций. Он, сдаваясь, вздохнул. – То есть да… Поймите меня правильно, – фразы он подбирал с трудом, – да, нам нужно вмешательство свыше. Но потрясения, которые вы можете принести, если не будете осторожны…

– Потрясения и так происходят, – прохладно напомнил я, всё-таки слегка раздражённый этой робостью. Почему все в городе так завязли в своём диком, тёмном мирке? – И больше, чем вам известно. Спуститесь на землю, так просто всё не утихнет, люди не перестанут умирать, если вы просто лишний раз за них помолитесь; причина глубже. – Увидев, как болезненно он морщится, я смягчился и уверил: – Но я обязательно со всем разберусь. Не так быстро, как рассчитывал, но…

…Но и Капиевский, и этот бедный юноша в чём-то правы, я – потрясение, и у меня есть навыки и знания, на которые тут могут рассчитывать. Оба факта пока скорее вредят мне: ссорят с местными, сбивают. Но это ненадолго. Моя голова достаточно ясна, и я всегда справлялся со сложными задачами рано или поздно, тем быстрее, чем больше людей нуждалось в этом. Обнадёживая себя подобным образом, я улыбнулся Бесику и опять накинул на него плед.

– А вы пока отдыхайте. Не думаю, что завтрашний ваш день будет многим проще сегодняшнего, как и мой.

– Звучит печально. – Но таким печальным, как поначалу, Бесик уже не выглядел. Казалось, ему приятна моя забота. – Но я уже привык, как, думаю, и вы, там, у себя…

– Город погряз в предрассудках и безумии. – Я подался к нему, ловя взгляд. – Нужно что-то с этим делать. Помогите мне найти правду. Я уже просил и прошу снова.

Я не знал, засыпает он или скрывает явственно читающееся в глазах отчаяние. Так или иначе, сейчас глаза эти гасли в тени длинных чёрных ресниц, под отёкшими веками.

– Жаль, вы пока даже не понимаете, о чём говорите и просите…

– И что вижу? Вы правы. Зато я уже знаю, что чувствую.

«…Вы все тут гибнете. Каждый по-своему».

– Мне казалось, вы учёный. – Он сонно приоткрыл глаза.

– Именно. И именно поэтому, возможно, я на той должности, которую занимаю. Разум без сердца очень беден и беспомощен, мой друг. Намного беднее и беспомощнее, чем сердце без разума.

Бесик слабо улыбнулся и, нахохливаясь, забился в угол кареты. Он не сказал на мою просьбу ни да ни нет. Я не настаивал. Остаток пути я дал ему подремать и заговорил снова, только когда нам уже накрыли стол в моей комнате. Внизу было слишком шумно, да и я догадывался, что священник не горит желанием попадаться на глаза прихожанам в такой обстановке: по соседству с картёжниками и в обществе столичного «еретика». Я надеялся, что мою предупредительность оценят и сменят гнев, а точнее, настороженность на милость. Да и сегодняшнее блюдо – запечённая утка с кнедликами и ежевичным соусом – как мне казалось, одной своей золотистой корочкой и запахом поднимало настроение.

Я не предложил Бесику вина или пива, хотя самому мне вопреки обычному состоянию хотелось чего-нибудь такого. Отгоняя соблазнительную мысль и разливая по косым глиняным посудинам гретую воду, подслащённую мёдом и креплённую травяной настойкой, я постарался улыбнуться как можно безмятежнее.

– Не могу не поинтересоваться. Когда вы уезжаете из этих краёв? И куда?

Бесик посмотрел на меня без воодушевления; тема его не вдохновила. Он выглядел посвежее, чем прежде, но ладони, обхватившие чарку, подрагивали.

– Главное – уезжаю, даже не строил пока планов. В Прагу, в Зальцбург или…

– В Вену? – тихо спросил я; мысль закралась ещё до сегодняшней встречи. – Не думали? Знаете, если вы желаете продолжить обучение по естественным наукам и по медицине в частности, я могу замолвить за вас слово в университете, как минимум одна из кафедр которого обязана существованием мне. И поверьте… – уловив нервную готовность заспорить, я прибавил: – Я предлагаю это не в обмен на тайны исповедей или дозволение вскрывать тела усопших. Тут вы мне не помеха.

Улыбка, облегчённая и благодарная, тронула губы Бесика. Она невероятно располагала; я не мог понять, почему Вукасович высказался о нём столь неприятно. Какую жуть он может навевать? Я искренне жалел его, сравнивая невольно с собственным сыном – Готфрид к тому же возрасту обзавёлся небывалой решимостью, целеустремлённостью и прекрасно видит путь, по которому собирается идти. Не то чтобы этот путь меня устраивает, но приверженность ему я уважаю. Бесик же… он напоминал изнеженное растение, которое кто-то слишком рано пересадил в глинистую, почти бесплодную землю. И хотя растение вроде бы зацвело,