Отравленные земли - Екатерина Звонцова

мне верить, что рожа-то чиновничья везде одна.

В этот миг я окончательно определился с его национальностью: действительно малоросс, более того, так называемый kosak. Это их феноменальную гордость и вольнолюбие всё время отмечают солдаты и путешественники; они не признают ни царей, ни министров, и только делом можно завоевать их доверие и расположение. Я не нуждался ни в том, ни в другом и вправе был вовсе потребовать повиновения. Но, говорят, ещё одна казачья черта – умение метко бить по уязвимым местам. Я едва не отвёл глаза, хотя напрямую провинциальный доктор меня ни в чём не упрекнул.

– Я приложу все усилия. – Я прокашлялся. – Но для этого должен понять ситуацию. Пока я делаю единственно возможное: наблюдаю. Даже если я столкнусь с тем, что будет тяжело принять… – он ждал, и мне пришлось закончить, поражаясь, как естественно это даётся, – я буду бороться. И помогу. Знаю, звучит пока расплывчато и патетично, но…

Капиевский всё так же смотрел на меня вполоборота, но теперь слегка улыбался.

– Нет, звучит недурно. Добро, побуду заодно вашими глазами, ушами… а там решим. Я же вижу: вы не бездельник, просто в тупике. Я там же. Вместе проще.

– Как птицам нести дом, – тихо кивнул я. Мне чуть полегчало. – Спасибо.

Мы попрощались вполне тепло. Напоследок Капиевский попросил:

– Увидите случайно нашего священника – умолите поскорее выкроить минутку для этого дома. Я сейчас сам пошлю за ним, но кто знает, где он.

Я кивнул. Мысль о Бесике, мелькнув в омрачённом сознании, ничего там не рассеяла. Для Рушкевича беда с девочкой будет очередным доказательством… чего? Чего, если я не знаю даже, что написать императрице, чтобы не напугать её или не рассмешить? Я не ведал, как она отреагирует на набор фактов, которые я сейчас могу ей предоставить, и уже в который раз решил забыть пока о корреспонденции. На неё всё равно не имелось времени.

Всё столь же угрюмый, я покинул Капиевского, заглянул в «Копыто» за более специфичными инструментами вроде ретрактора[25] и вскоре, отыскав скучавшего извозчика, направился в гарнизон. Путь казался ещё унылее, чем накануне, зато судьба подкинула мне не такой скверный тарантас. У него, правда, потекла крыша, едва зарядил дождь, но здесь было теплее, чем в открытой телеге. В который раз я подумал о том, что Януша стоит почаще привлекать к деловым поездкам… правда, в места с более терпимыми дорогами, чем эта – грязная, раздолбанная и смертельная для наших колёс. Размышляя так, я смотрел в окно на пустоши, рощи, потом – на кладбище, у ворот которого мокли двое солдат.

Старая Деревня, как и дом Капиевского, встретила меня подавленной тишиной. Ржание пегой лошадки, запряжённой в тарантас, прозвучало буквально громом. Намедни Бесик успел, помимо приветствий, прощаний и благодарностей, научить меня некоторым простым фразам на местном наречии, так что я смог попросить извозчика подождать меня и отвезти обратно. Тот оживлённо кивнул и даже предложил, кажется, «посильную помощь»: видно, его очень радовали внезапный заработок и сам факт собственной нужности столичному чиновнику. Я отказался. Дружелюбный светловолосый увалень, руки которого могли удержать большущую дубину, но не скальпель, едва ли помог бы мне в предстоящем деле, да и за его нервы я опасался. Посмотрит, как я вскрываю грудную клетку мертвеца, – и к вечеру я прослыву в городе, например, пожирателем сердец.

Я спрыгнул на каменистую почву. С травы давно сошла утренняя изморозь; дождь продолжал противно моросить, и сначала я решил, что именно поэтому не вижу никого возле домов. Лишь в паре-тройке окон мелькнули хмурые нечёткие лица. Солдаты не выглядывали ни чтобы поздороваться, ни чтобы прогнать меня или выяснить, что мне нужно. Даже пёс не лаял. Не пропал ли он?.. Невольно я ускорил шаг.

Что-то подсказывало, что Вукасовича стоит поискать в самом опрятном из местных домов, а значит, нужно углубиться в деревню. Но уже скоро командующий – на этот раз действительно без красавца Альберта – сам вышел мне навстречу. Он выглядел куда лучше Капиевского, только в глазах я подметил нервный блеск. Причина была мне вполне ясна.

– Ну вот и вы! – Приветствие постарались сделать более-менее миролюбивым, но звучало оно всё равно натянуто. – Хорошо, что поторопились. Не радует меня мысль долго держать здесь тело, пусть уже закопают поскорее…

Я подошёл и пожал его крепкую, горячую руку.

– Соболезную, что так случилось. – Напоминание, что и здесь я не смог ничему помешать, укололо меня, но Вукасович едва ли заметил эти эмоции. Казалось, он погружён в себя и ведёт разговор механически.

– Идёмте, провожу, – невыразительно ответил он.

Он вывел меня к дому, оборудованному под лазарет, – тому, где мы были вчера. Тёмное ближнее помещение сейчас пустовало, следующее – попросторнее, спартански скромное, уместившее сразу пять коек, – тоже. Из самой дальней, видимо, жилой комнаты выглянул гарнизонный медик Шпинберг, сонно моргнул совиными глазами, кивнул мне и снова закрыл дверь. Сопровождать нас ему явно не хотелось. Хотя он как раз мог бы быть полезен, я пока не настаивал на его ассистировании. Как и в случае с кучером, я опасался лишней паники, если вдруг обнаружу… хоть что-то неординарное.

Вукасович пересёк лазаретную часть и, взяв со стола лампу, провёл меня ещё в какое-то небольшое, заставленное заколоченными ящиками помещение – вроде кладовой. Там он открыл новую дверь, за которой начинались крутые выщербленные ступеньки вниз.

– Наверное, раньше был погреб. А мы вот так используем, – пробормотал он, качнув лампой. По стенам заметались беспокойные угловатые тени.

Ступенек было с дюжину, а, спустившись, мы оказались в маленьком, где-то шести шагов в длину и ширину холодном помещении, у одной из стен которого и лежало обёрнутое в кусок светлой материи тело.

– Часто вы так? – невольно удивился я. – Отличное место для анатомического театра…

Пропустив меня, Вукасович попятился и поднялся на одну ступеньку. Я обернулся. Вид у гарнизонного был сейчас особенно хмурый, а скудность освещения делала его заострённое дисгармоничное лицо похожим на скорбную и жуткую каменную маску.

– Знаете, доктор… – он запнулся, – редко у нас покойники залёживаются, ну и вообще. Я стараюсь, чтоб мои молодцы не болели, а уж тем более не… попадали в такие «театры» и… – Он безнадёжно махнул рукой, и мне вновь стало тошно.

Австрийская армия – как и любая армия и, в принципе, любой сложный общественный организм – всё ещё подвержена такому множеству отвратительных недугов и пороков, что иногда её победы вызывают в просвещённых кругах справедливое удивление. Наш век восторженные головы уже зовут Великим и даже Великолепным, не замечая за прогрессом непроходимой грязи, которую ещё разгребать и разгребать, вывозить и вывозить. Жестокая муштра, бюрократия, междусобойство, казнокрадство и отсталая медицина – капли в её море. Равнодушие командиров к солдатам настолько естественно, что встретить здесь, в глуши, кого-то вроде Вукасовича – с отношением отцовским – невероятно. Он ведь не красовался передо мной – опрятные, насколько возможно, дома, здоровый вид людей, некий дух братства, который я уловил даже над постелью бедного Рихтера, всё доказывали. Вукасович дорожит маленьким гарнизоном, прекрасно понимая, что не многих из этих неродовитых, не избалованных августейшим покровительством ребят ждёт лучшее будущее в лучших краях. Какая же несправедливость правит миром, какая несправедливость выбросила его незаурядных жителей на задворки!

– Я понимаю, – нейтрально сказал тогда я, склоняясь над солдатом.

Осмотр мёртвого тела, в принципе, подтвердил вчерашнее впечатление от беглого осмотра живого. Рихтер действительно не походил на человека недоедавшего или, например, злоупотреблявшего спиртным. Сложение его было нормальным, и если забыть про странно заострённые черты и скрюченные агонической судорогой пальцы, часовой казался вполне здоровым юношей. Грудная клетка и суставы не подвергались деформации, живот не имел вздутостей, в полостях тела не обнаружилось даже паразитов. Каких-либо повреждений, будь то следы якобы зубов на шее или гематомы от побоев, я тоже не нашёл. Кожа уже приобретала характерный тон, но на этом присутствие Танатоса оканчивалось.

– Вы будете его… ну, совсем потрошить? Грудь вскрывать, вынимать что-то? Могу