Отравленные земли - Екатерина Звонцова

несколькими фразами; не все те фразы были любезными, и всё же… неожиданно я поймал себя на осознании: я от всей души надеюсь, что молодой гарнизонный просто сбежал. Как он сказал? «Что если она вернётся за нами…» Нет, нет, чушь.

Поднявшись к себе, я набросал записку Маркусу. Я решил пока не упоминать в череде открытий ужасную девочку на частоколе и задал лишь пару насущных вопросов о Мишкольце и Вукасовиче; ответ мне, к слову, принесли всего минут за сорок. После этого краткого послания пришла очередь письма императрице, над которым я корпел час и которое в итоге получилось неприлично расплывчатым. Я, конечно, доложил о фальсификации корреспонденции и поведал об общих впечатлениях от Каменной Горки. Но очень быстро, строке на пятой, я понял, что обнадёжить императрицу мне совершенно нечем, да и обещать скорое возвращение нет смысла. А ведь я верил, что сделаю всё за неделю, о наивный глупец! Я отложил письмо, дабы дополнить завтра, когда мысли прояснятся. Та же судьба вскоре постигла объединённое послание для отставших коллег.

Дождь продолжался. Глянув на часы, я вдруг понял, что у меня есть шанс успеть на важное мероприятие, вчера мною пропущенное. Это воодушевило меня: хоть какой-то план! Я спустился с жилого этажа и, обнаружив Януша с пивной кружкой, велел ему закладывать. Вскоре мы направлялись к той городской площади, с которой и началось моё знакомство с Каменной Горкой. Близилось время вечерней службы.

Стены кровоточили сегодня крайне обильно. Конечно, причиной тому был дождь, вымывавший из стыков глину, но как же её оказалось много! Тёмно-красное, тёкшее по медовому, оставляло гнетущее впечатление. Януш сразу перекрестился и юркнул под крышу; я же зачем-то тронул стену пальцем, провёл по ней – мокрой, шершавой и неожиданно тёплой. Алый след остался на коже, и я поймал себя на немыслимо глупом желании его лизнуть. Но две пожилые прихожанки уже посматривали на меня с суеверной тревогой, и я, быстро отказавшись от идеи и обтерев руку платком, поспешил за группкой людей в сводчатое, слабо расцвеченное закатными отблесками витражей помещение.

Должен сказать, часовня, пусть на словах католическая, мало напоминает о римских архитектурных канонах. Очень скромная, с бедным алтарём и блеклыми фресками, кое-где не сохранившимися, она являет собой типичный образец того, что мне встречалось в провинциях, не покорившихся папству. Да, здесь всё будто подчинено идеям Яна Гуса, того самого деятеля, чьё имя вместе с именем Лютера поскрипывает на зубах кое у кого из католического священства. Интересно, долго ещё это течение, в своём роде небезынтересное, продержится? Насколько же оно сильно, что его тень ощущается даже тут? Бесик сказал: «Здесь терпимы к вере…» Сегодня я примерно понял, что он подразумевал, и это пополнило список вещей, о которых императрица не услышит: сама она слишком радеет за католиков и, как порой мне кажется, хочет, чтобы они одни остались на земле.

Я успел аккурат к началу службы, которую нет нужды описывать. По обычаю и ходу она примечательна разве что одной деталью, которую я упомяну далее. В первую же очередь не могу не отметить, как поразила меня обширность внешне небольшого помещения: оно вместило полторы сотни людей! Некоторые – кому не хватило места на деревянных скамьях – стояли сзади, давая мне возможность затаиться в толпе и не привлекать внимания. Пришли даже многие солдаты.

Моя надежда оправдалась: на кафедре стоял сам Рушкевич, одетый, правда, всё так же неброско, не в расшитое парадное облачение, а в сутану. Перед службой он упомянул о двух смертях и попросил молиться об усопших – говорил он на местном, но я всё понял по именам и по тому, как изменились некоторые лица, став скорбными и испуганными. Да и сам я в который раз ощутил укол боли, поняв, что маленькой принцессы больше нет.

Священник начал тихое чтение. С пристальным вниманием я слушал его голос, разлетающийся под промозглыми сводами, бережно подхватываемый их поразительной акустикой. Служба была, к моему удивлению, частично не на латыни, и чем больше я внимал, тем мудрёнее казались мне славянские слова и конструкции. Поэтому я просто погрузился в завораживающее чужеземное звучание и попытался лучше рассмотреть лицо Бесика, бледное и отрешённое. Опасная смелость, думал я. Удивительно, что он ещё не понёс наказания. Но ведь слово Божье непросто донести до тех, кто внизу, особенно если оно облечено в умирающий древний язык. Гуситы, кажется, тоже требовали служб на родном наречии. Эти псалмы… гуситскими они, судя по вставкам на латыни, не были. Значит, кто-то адаптировал канонические. Неужели сам Рушкевич?

Когда служба кончилась, не все и не сразу устремились к выходу – а ведь подобное традиционно для Вены, где время слишком дорого, чтобы тратиться на минуты внутренней тишины. Нет, многие под сводами Кровоточащей часовни долго ещё сидели или стояли в раздумье, а кто-то поспешил к кафедре. Я подождал немного, но толпа вокруг Рушкевича не рассеивалась. Горожане буквально облепили его: кто-то, сияя, делился радостями; кто-то, вытирая слёзы, явно жаловался, – и все поголовно, казалось, хотели к нему притронуться. Понаблюдав за этим, я вышел на улицу, и там меня наконец перехватил один из тех, кого я справедливо опасался. И я говорю не о вампирах!

– О! Я знаю! Это вы, вы, барон ван Свитен, знаменитый доктор!

Так, утвердительно и бодро, пробасил мне огромный герр в парике, стоявший у толстобокого золочёного экипажа. От вида париков я настолько отвык, что надолго задержал на белой, как снежная шапка, громаде рассеянный взгляд. Тем временем мне представились:

– Михаэль Штигг. Аптекарь. Единственный в городе. Потомственный, а род ведём от самого Агриппа или как его… Решил, так сказать, завязать знакомство!

– Очень приятно, – отозвался я сдержанно. И как, как только он меня узнал?

Я хорошо представлял, как развернётся беседа… так она и развернулась. «Как вам наш городишко? Прескверный, правда? Нет? А, ну конечно, у нас своё очарование, особенно для вас, городских голов, давно не нюхавших хорошего воздуха. Как находите наши нравы? Просто дикари, но ведь все мы не без греха! Какие новости в столице? Что поделывает императрица, не собирается ли с визитом? А её многоуважаемый муж? Вы и с ним знакомы? Ах да, конечно же! А что аптечные лавки в Вене? А мою вы видели? Да, одни микстуры, да корешки, да пилюли раз в месяц по завозу, но уж чем богаты… Заезжайте, как будет у вас часок, на карты и вино. А то и бал устроим, мы умеем. Не любите балы? Устали от шума? Жаль, жаль, но что ж, понимаю, тогда просто так!» Всё это не требовало от меня особой реакции; с людьми, слышащими больше себя, чем других, обычно достаточно кивать, особенно если не хочешь, чтобы они осаждали тебя вечность.

К счастью, у меня не вытребовали точную дату визита, и я понадеялся впоследствии уклониться, сославшись на завалы неотложных дел. Штигг не был неприятным, в процессе беседы даже несколько раз пытался подсунуть мне засахаренный фундук из красивой серебряной бонбоньерки, но время и силы всё же не хотелось растрачивать на дань вежливости. Откровенно говоря, давящее чувство вины также не располагало к светским развлечениям; про себя я решил, что если и приду на какой-либо здешний бал, то уже добившись хоть каких-то рабочих результатов.

Наконец я спасся от радушного аптекаря и уже собрался на всякий случай укрыться от новых посягательств в карете, но тут же меня окликнули снова, теперь тише и церемоннее:

– Герр доктор? Добрый вечер. Вижу, вы совсем освоились.

Ко мне неторопливо подходил Фридрих Маркус, усталый и явно не без труда вынырнувший из неких размышлений. Приблизившись, он хотел поклониться, но я торопливо подал руку – так мы поздоровались впервые. Секунды две он глядел на мою ладонь не то с удивлением, не то даже смущённо, но тут же эмоция сменилась прежней невозмутимостью. Наши пальцы соприкоснулись; глаза встретились.

– Я ещё во время вашего визита изумился, как вы… – он помедлил, – неформальны. Интересная черта при ваших регалиях.

– Я всё ещё считаю главной своей регалией профессиональную деятельность, – ответил