Королевская канарейка (СИ) - Анна Кокарева

— и придержал с куртуазностью, чтобы не упала.

Ох, ну да. Обещала, было дело.

На эти мысли владыка, обольстительно улыбаясь, ответил, что торопиться не надо — всему, опять же, своё время. Он по-прежнему непринуждённо отгрызал протянутый палец по самые пятки.

* * *

Наина заселили в дипломатическом крыле, и отправилась я туда в компании аранена и Пеллериен.

Разглядывая просторные, залитые светом апартаменты, спросила:

— Мэтр, не тяжело ли вам жить здесь?

У гномов было, конечно, много светлых огромных залов, но для приватной жизни предпочитались чуть ли не норы, и окнами подземные карлы не заморачивались.

— Что? Нет, я сам выбрал, здесь подходящий свет, прекрасная нис, — Наин не больно-то прислушивался ко мне.

Как я поняла позже, он и ни к кому не прислушивался, слушая себя, и мало ему было дела до света и тьмы, если только они не требовались для работы.

Позирование, как выяснилось, было занятием физически тяжёлым и отменно скучным, потому что даже разговаривать было нельзя, да и смотреть приходилось в одну точку.

Стеснение и недовольство из-за необходимости раздеться быстро перешли в просто недовольство от того, что нужно стоять, подняв руки и лицо, и изображать из себя, как велел мэтр, «расцветающий бутон». Показал, крайне неуклюже, на что это должно быть похоже, и запереваливался к огроменному куску розовато-белого камня — по-моему, с облегчением, потому что эльфы, тут же положившие руки на эфесы при его приближении, при удалении, соответственно, отмякли.

И дальше мрачно, как оголтелый пуританин, гном каменюку рубил, сверлил и ковырял, и скрежет мешал слушать Леголаса, который хоть как-то пытался скрасить каторгу. Отдыхать проклятый гнум не давал, и к исходу часа так третьего у меня затекло всё: шея, руки, спина, ноги… всё. Думала, как бы это прекратить, не выставив себя избалованной принцессой, но всё кончилось само: свет, по мнению Наина, ушёл, и на сегодня позирование закончилось. Одеваясь, с ужасом думала, что ещё и завтра, и послезавтра… кто его знает, сколько там работы. Повздыхала: может, и безнравственно, но я охотно жила бы праздной канарейкой, вся хоть сколько-то осмысленная деятельность которой заключается в занятиях любовью. А не уроки квенья (да с глубокими экскурсами в историю, географию и литературу, что как раз на квенья очень со скрипом воспринималось!) и не каторжная, как выяснилось, работа натурщицы. Это не считая переживаний за одного, за другого, за третьего…

Ждала этого с раннего утра, но только в середине дня, уже хорошо уставшая физически, с распухшей от вбитых эллет Ардет знаний головой, вошла наконец в зал переговоров.

Если с этой стороны зеркала мало что поменялось, то с другой… у Ганконера, как выяснилось, тоже было полно советников, и все они пали ниц. Обомлев, смотрела. Стоять остался только Згарх, да Ганконер сидел на чёрном троне, тоже молчаливо, с ухмылочкой любуясь произведённым впечатлением.

Згарх, отмерев, поклонился (череп на груди сбрякал) и звучно поприветствовал на чёрном наречии. Ничего не поняла, но ответила:

— Здравствуй, мауготх…

Он приосанился:

— Уже ух-а-гарыдан ы туд-а мара ы ух-а коджун, сияющая мать прекрасного сына!

У меня челюсть отвисла. Судя по виду Ганконера, я внесла сегодня в его жизнь радость и веселье, надо было как-то сбавить темп, и, собравшись, я ласково поздравила гарыдана Згарха с новым непонятным мне званием так, как будто всё поняла, и пожелала неиссякаемой благосклонности владыки, про себя думая, что у Ганконера, насколько я его знаю, с расправой так же быстро всё, как и с вознесением.

Сияющий улыбкой, ослепительный, Ганконер спустился с трона, ласково спросил про здоровье, сказал, что ждёт с утра — и всю жизнь… Отвечая, ловила себя на мысли, что обстоятельства мои уж очень сюрно звучат: уроки какие-то, позирование скульптору… но Ганконер остался доволен:

— Наше дитя сейчас принесут, возлюбленная. Скучаешь ли ты по мне? — пол, устланный лежащими ниц советниками, Темнейшего никак не беспокоил.

Меня беспокоил, но я молчала. Даже когда принесли Ллионтуила, всё равно периодически косилась и спросила, не выдержав:

— Элу Ганконер, — и, не найдя слов, показала глазами.

— А, ничего. Ты уйдёшь и они встанут, — и, торопливо, — нет, побудь, не уходи.

Я вовсе не хотела уходить, думая, что, тихо играя с малышом, не буду мешать собачиться. Влезать в это я не собиралась — Трандуилу я была должна больше, чем жизнь, и, если он хотел обобрать владыку Мордора, это было их делом. Не моим. Главное, чтобы договорились.

Но нет — я их смущала, и весь час, что я высидела у зеркала, я чувствовала радость Ллионтуила и Ганконера — и бесконечное терпение остальных присутствующих, выжидающих, когда можно будет вернуться к работе. Трандуил с Ганконером так и вовсе ощущались двумя крокодилами, которым не терпится вцепиться друг в друга — но! не в моём присутствии. И лежащие ниц Ганконеровы прихвостни, вот они особенно смущали. Ушла в смятении, но довольная, что Ллионтуил в порядке, весёлый и живой.

Клятые эти переговоры, по заверению Трандуила, должны были растянуться ещё месяцев на пять.

145. Великолепнейшая пани Солоха

…она так умела причаровать к себе самых степенных козаков, что к ней хаживал и голова, и дьяк Осип Никифорович (конечно, если дьячихи не было дома), и козак Корний Чуб, и козак Касьян Свербыгуз.

Н. В. Гоголь, Ночь перед Рождеством

Метель унялась в аккурат перед Йолем. Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звёзды, и месяц величаво поднялся в небо. Тоненький, острый, среди россыпей звёзд — того гляди, гоголевский чорт прибежит украсть.

Заснеженный сад торжественно блистал в его свете. Морозило, и малейший звук далеко разносился в тишине. Точнее, под моими сапожками снег адски скрипел, а идущий рядом король — его как будто и не было. Белоснежное привидение.

Мышки ещё не начали играть, и только фонтан с сидром хрустально булькал, вторя моему скрипению. Король с большим, как мне показалось, интересом выслушал коротенечкий пересказ «Ночи перед Рождеством», задал несколько вопросов, уточняя, как великолепная пани Солоха разбиралась со своими кавалерами, и восхитился столь витальной женщиной. Мне показалось, что с затаённой насмешкой, но прикопаться было не к чему. В завершение рассказа вкрадчиво сказал, что месяц для меня украсть не может, но, если я позволю… — и у меня стала не просто шея, а на шее монисто появилось, сияющее текучим огнём пуще самого месяца.

Холод был собачий, но высокородные, по обыкновению, уплясались вусмерть. Праздник же. И хорошая ночь.

И ледяным сидром заливались из фонтана. На резонный для человека вопрос, почему нельзя в такой холод пить