Королевская канарейка (СИ) - Анна Кокарева

смущения, не понижая голос, сказал:

— Valie, настало время соединить наши фэа и хроа, — и вальяжно поднялся, подавая руку.

Легко было подать руку и поддаться — и я поддавалась и поддавалась, когда он обнимал, шепча, что наконец-то я не сопротивляюсь, хотя бы глубоко внутри, и не боюсь, и как он этого ждал.

Как он терпел, я не знаю. Всё-таки самообладание старых эльфов выше моего понимания — да, он иногда резко перехватывал свой член, грубо сжимая у основания и не давая белёсым каплям пролиться; вздрагивал животом, еле дышал, но неторопливо входил пальцем внутрь, и смотрел — беззащитным, уязвимым, расфокусированным взглядом. Приоткрытый от удовольствия рот, тяжело вздымающаяся грудь, болезненно заломившиеся брови… То, что он постоянно тёрся голым горячим телом и опутывал сетью прикосновений, сделало кожу очень чувствительной, и я готовилась ухнуть в огненную бездну, помня, как это бывало раньше, когда он медленно доводил до любовного безумия — себя при этом предельно контролируя. Тем удивительнее было, что, впервые на моей памяти, он не удержал себя и внезапно забился, выгнулся, вскрикивая ломко и хрипло. Брызнуло на грудь, пара капель попала даже на губы, а король обмяк и стал очень тяжёлым. Виновато вздохнул:

— Не мог больше, — он уже не вёл, позволяя себя ласкать, гладить волосы и уши, спину, опускаться по позвоночному столбу и сжимать подтянутые ягодицы, играя хвостиком из золотистых (я помнила!) волосков, начинающих расти на пояснице и спускающихся по крестцу, — подожди немного, и мы действительно соединимся…

С ужасом подумала, что было бы, если бы он мог раздувать такой пожар и не имел силы потушить его — телесное напряжение становилось неприятным, начинала гудеть голова, низ живота сводило болью; но тут король снова ожил, и волна желания, и без того огромная и пугающая, начала вздуваться всё выше и выше, и всё, что я могла — это хоть как-то удерживать сознание, но это было недолго, а потом мы соединили наши фэа и хроа — и мир стал огнём.

143. Король и наследник

Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: «Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются».

…увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это был брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали.

А. С. Пушкин, Путешествие в Арзрум

Читала как-то форум, на котором мужички друг перед другом хвастались, как они быстро и качественно могут удовлетворить женщину. И только один почти с тоской заметил, что, если женщину как следует растравить, то она становится ненасытной, и с ней тяжело справиться. Мужички в ответ сочувственно пофыркали, как на немощного, а я так поняла тогда, что он один действительно что-то мог.

Что сказать: в человеческом мире растравиться случалось — всегда впустую. Этого никогда не бывало досыта. А если бывало — так, значит, не очень-то и хотелось.

И сейчас жизнь тела, любовные желания которого умели растравить и вывести за пределы человеческих, а потом удовлетворить, делала — я понимала! — меня другой. Внутренний покой позволял почувствовать тело, как никогда раньше, и даже услышать грозный гул пламени, который я обычно не слышала.

При этом хотелось раз в семь сильнее, чем с вечера, а haparanhaime, церемонию одевания короля, король почему-то пропускать не собирался, смешливо заметив, что всё происходящее — естественное развитие чувственности, и потерпеть вовсе не вредно. Как-то он умел почти всегда заставить желать ещё чего-нибудь, не оставляя полностью удовлетворённой — и при этом физически удовлетворял, как никто и никогда.

Это был парадокс. Пока я досадливо раздумывала над ним, Трандуил встал и накинул одежду. Подавая мне мою, безмятежно заметил:

— Так в этом и есть отличие опытного мужчины от мальчишки. Не просто утолить голод… или любопытство, а разжечь сильнее. Близнецы молоды, они не сумели, — и внимательно, не мигая, уставился в лицо.

Я молчала, понимая, что мимика, стук сердца и сбившееся дыхание и без чтения мыслей выдали всё.

Он ещё посмотрел, отвернулся и насмешливо хмыкнул:

— Я в состоянии пройти по ручью до реки и без того, чтобы копаться в твоей головке.

Я редко путалась в синдарине, но тут не сразу сообразила, что поговорка «пройти по ручью до реки» — аналог «сложить два и два». В голове звенело, и я только ощущала тупую благодарность, что он дал мне одеться перед тем, как вывалить свои догадки. Голой было бы противнее. В голове завертелась всякая дрянь — от того, что меня прямо сейчас пригласят посмотреть на поединок, до того, что головы близнецов уже ждут меня в спаленке на столе. Вместо дежурного ларца с драгоценностями.

* * *

Голова была чугунная, собственное дыхание ощущалось болезненно горячим. Лежала вроде бы на человеческих простынях, не на травке. Приоткрыла глаза, и их тут же неприятно заломило, хотя свет, казалось, еле брезжил.

— Не открывай глаза. Попей, это поможет, — голос владыки был полон заботы и беспокойства.

Еле поднялась на ватных руках, попила из поднесённого бокала. Было очень худо.

— Valie, — тут голос стал слегка укоряющим, — я думал, после обряда Середины Лета ты больше не подвержена человеческим болезням, и, тем более, обморокам.

Больной головой мрачно задумалась, что и до обряда не была подвержена обморокам. Падала три раза в жизни. В первый раз, когда синдарин мне в голову запихивали, потом, когда собирались убивать Ганконера, да сейчас вот. Но тогда легче было, и я хоть что-то помнила.

Почувствовав, как озноб продирает по телу, зябко закуталась в пышное одеяло и жалко попросила:

— Можно ещё одно? — а больше сил ни на что не было.

Услышала тихий приказ на квенья, кто-то прошуршал к дверям — и снова втянуло забытьё.

Проснулась мокрая, на неприятно липких простынях. Передвинулась недовольно на сухое; промокшее нижнее одеяло выпихала на пол, оставив те два, что были сверху положены.

Глазам от света больно не было, и я уставилась в окно, за которым крутила вьюга, раздумывая, что будет дальше. Поговорка «Всё тайное становится явным» мне никогда не нравилась, а нравилась другая: «Кто много спрашивает, тому много врут». Ну вот такой вот я человек. Сквозь слабость думалось плохо, но почему-то вспоминалась история про