Лишь - Эндрю Шон Грир

чернокожий гей, променявший неприкрытый расизм Америки на деликатный расизм Франции. Когда-то Алекс был бунтарем, носил роскошное афро и декламировал стихи за обеденным столом; в последний раз, когда они виделись, его голова была гладкой и блестящей, как драже в шоколаде.

– Слышал я про твое путешествие! Только почему не позвонил заранее?

– Меня вообще тут быть не должно, – сбивчиво объясняет Лишь, все еще радуясь временному помилованию. Он вышел из метро где-то в Марэ и никак не сориентируется на местности. – Я преподавал в Германии, а до этого был в Италии; мне предложили полететь вечерним рейсом, и я согласился.

– Как же мне повезло.

– Я подумал, может, сходим куда-нибудь? Перекусим или выпьем.

– Карлос тебя отыскал?

– Кто? Карлос? Что?

Похоже, в этой беседе он тоже никак не сориентируется.

– Еще отыщет. Он хотел купить мои старые письма и черновики. Не знаю, что он там задумал.

– Карлос?

– Но мои бумаги уже купила Сорбонна. Скоро он придет и по твою душу.

Лишь представляет свои собственные «бумаги» в Сорбонне: «Полное собрание писем Артура Лишь». Столь же значимое событие в мире литературы, что и «Вечер с…».

Александр продолжает что-то рассказывать:

– …упоминал, что ты поедешь в Индию!

Лишь не думал, что сплетни так быстро облетят мир.

– Да, – говорит он. – Да, это была его идея. Послушай…

– Кстати, с днем рождения.

– Нет-нет, мой день рождения только…

– Слушай, мне надо бежать, но сегодня вечером я иду на званый ужин. Аристократы; они обожают американцев, они обожают людей искусства. Им будет очень приятно, если ты придешь. Мне будет очень приятно, если ты придешь. Ну что, ты придешь?

– Званый ужин? Не знаю, смогу ли я…

Это одна из тех арифметических задачек, которые всегда давались ему с трудом: «Если мелкий романист хочет пойти на званый ужин в восемь вечера, но в полночь у него самолет…»

– Это бобо[79], они обожают сюрпризы. Заодно поболтаем о свадьбе. Очень мило. А какой скандальчик!

– Ах это, ха-ха… – блеет Лишь, лишенный дара речи.

– Так значит, ты слышал. Будет о чем поговорить. Что ж, до вечера!

Назвав престранный адрес на рю дю Бак и несколько дверных кодов, он с Лишь прощается без лишних слов. Лишь бредет, как в тумане, по улочке с мощеными тротуарами, а мимо проходят школьницы, что всё делают парами[80].

Теперь он точно пойдет на этот ужин, не удержится. Очень милая свадьба. Интрига – точно у вас под носом покрутили игральной картой, а миг спустя она исчезла; но рано или поздно она все равно обнаружится у вас за ухом. Итак, решено: Лишь отправит чеки, сходит на званый ужин и, выслушав все самое страшное, умотает в Марокко. А в промежутках будет бродить по городу.

Вокруг расправляет свои голубиные крылья Париж. Лишь гуляет по площади Вогезов, где под кронами аккуратно подстриженных деревьев можно укрыться не только от накрапывающего дождя, но и от ансамбля «Юношество Юты» в желтых футболках, исполняющего софт-рок восьмидесятых. На скамейке в плащах, покрытых бисеринками дождя, в порыве страсти, вызванном, вероятно, хитами их молодости, безудержно целуется парочка; под звуки «All Out of Love»[81] рука мужчины заползает под блузку его возлюбленной. Возле дома-музея Виктора Гюго из-под колоннады за дождем наблюдает стайка подростков в одноразовых дождевиках; судя по сверткам с сувенирами, они побывали и в гостях у Квазимодо. В патиссерии даже Лишь с его невразумительным французским обречен на успех: вскоре в руках у него миндальный круассан, с которого так и сыплется сладкое конфетти. В музее Карнавале́ он любуется интерьерами давно разрушенных дворцов, возрожденных комната за комнатой в миниатюре, разглядывает весьма странную композицию en biscuit[82], где Бенджамин Франклин подписывает договор с Францией, дивится высоченным, почти в человеческий рост, спинкам старинных кроватей, восхищенно замирает перед черно-золотым убранством прустовской спальни (несмотря на обшивку пробковым деревом, она скорее похожа на будуар, чем на палату душевнобольного) и умиляется портрету Пруста-старшего над комодом. В час дня, когда он стоит под аркой бутика Фуке[83], по всему музею прокатывается звон: в отличие от одного нью-йоркского отеля, здесь не забывают заводить старинные часы. Но, посчитав удары, он обнаруживает, что они отстают на час.

Встреча с Александром на рю дю Бак еще не скоро. Он направляется на рю дез Архив, а оттуда, проулками, – в еврейский квартал. Молодежь стоит в очереди за фалафелями, туристы постарше сидят за столиками уличных кафе с необъятными меню и страдальческими минами. Элегантные парижанки в темных пальто потягивают такие кислотные американские коктейли, каких в Америке не пьют даже на студенческих вечеринках. Он вспоминает другую поездку во Францию, когда Фредди приехал в его парижский отель и они устроили себе недельные каникулы: музеи, и ослепительные рестораны, и ночные прогулки по Марэ рука об руку, навеселе, и дни, проведенные в номере за лечением и развлечением, когда один из них подхватил какую-то местную хворь. Льюис рассказал ему об элитном мужском ателье как раз за углом. Фредди перед зеркалом, в черном пиджаке, не книжный червь – кинозвезда: «Я что, правда так выгляжу?» Надежда в его глазах; Лишь просто обязан был купить ему этот пиджак, хотя он стоил как вся поездка. Исповедовавшись Льюису в своем безрассудстве, в ответ он услышал: «Ты же не хочешь, чтобы на твоей могиле написали: “Он был в Париже и не позволил себе ни одной прихоти”?» Позже он все думал, о какой же прихоти шла речь: о пиджаке или о Фредди?

Разыскав безликий темный фасад, он нажимает на позолоченный сосок дверного звонка. Дверь отворяется.

Два часа спустя: Артур Лишь стоит перед зеркалом. Слева от него на белом кожаном диване: чашка из-под кофе и пустой бокал. Справа от него: Энрико, низенький бородатый волшебник, который проводил его в примерочную, предложил присесть, а сам отправился за «специальным наборчиком». Небо и земля, если сравнивать с портным из Пьемонта (моржовые усы), который не проронил ни слова, пока снимал мерки для второй половины его итальянского приза – костюма индивидуального пошива, а на восторги Артура, обнаружившего среди образцов ткани свой любимый оттенок синего, возразил: «Слишком молодо. Слишком ярко. Вы носить серый». Когда же Артур заупирался, пьемонтец пожал плечами: мол, посмотрим. Лишь оставил адрес отеля в Киото, где он будет обретаться через четыре месяца, и, чувствуя себя обделенным, отправился в Берлин.

Но здесь, в Париже: пещера сокровищ. А в зеркале: новый Лишь.

Энрико:

– У меня… нет слов…

Вопреки расхожему мнению, покупать одежду за границей – не лучшая идея. Белоснежные льняные туники, столь элегантные в Греции, за ее пределами превращаются в тряпки хиппи; дивные полосатые рубашки из Рима навсегда отправляются в шкаф; а расписные шелка с Бали – это сначала круизная униформа, потом –