Лишь - Эндрю Шон Грир

эхом отскакивает от плиточного потолка, когда к нему поворачиваются лица – только тогда он осознает, что громко вздохнул в микрофон. И отступает назад.

А с другого конца клуба со своей фирменной улыбкой за ним наблюдает: неужели Фредди? Неужели сбежал из-под венца?

Нет-нет-нет. Всего лишь Бастьян.

Когда снова включают минимал-техно, напоминающий Лишь о старых квартирах Нью-Йорка, где колотят по трубам соседи и оглушительно бьются юные сердца (или когда организаторы угощают его вторым «Лонг-Айлендом»?), к нему подходит Бастьян, протягивает таблетку и говорит: «Глотай». Калейдоскоп тел. Вот он танцует с русским писателем и Фридой (две картофелины, и от них жди беды), вот размахивают пластмассовыми пистолетами бармены, вот ему вручают конверт с чеком, точно портфель с секретными документами на Глиникском мосту[75], но в следующую минуту он уже в такси, а после – словно бы на корабле, который выбросило на берег, где все танцуют или беседуют в облаках сигаретного дыма, а снаружи народ сидит на причале, свесив ноги над грязной Шпрее. Повсюду их окружает ночной город; на востоке высится Fernsehturm[76], как новогодний шар на Таймс-сквер, на западе тускло мерцают огни Шарлоттенбурга, а вокруг раскинулась дивная свалка Берлина: заброшенные склады и шикарные лофты и лодки, увитые гирляндами огоньков; жилые дома в сталинском стиле, имитирующие старинные постройки девятнадцатого века; темные парки, в чьих недрах таятся монументы советским солдатам; свечи на порогах домов, где устраивали облавы на евреев, свечи, которые кто-то зажигает каждую ночь. Старые танцевальные клубы, где пенсионеры – привыкшие носить «коммунистический» бежевый и разговаривать шепотом, потому что телефоны прослушивают, – танцуют польку под живую музыку в комнатах, украшенных занавесками из серебристого дождика. Подвальчики, возле которых американские трансвеститы продают британским экспатам билеты на французских диджеев, выступающих в залах, где по стенам струится вода, а под потолком висят люстры из канистр для бензина. Киоски с Currywurst – жареными сосисками, которые продавцы-турки щедро поливают кетчупом и посыпают чихательным порошком, подвальные кулинарии, где те же сосиски запекают в круассаны, тирольские ларьки, где на булке с ветчиной в обрамлении маринованных огурчиков подают раклет. Ярмарки на городских площадях, где можно купить дешевые носки, пластиковые лампы и краденые велосипеды, где еще затемно готовятся к новому дню. Секс-вечеринки со светофорами, сигнализирующими, какую снимать одежду; целые подземелья супергероев в черных латексных костюмах с именными нашивками, кулуары и темные переулки, где все возможно и все дозволено. И повсюду клубы, где все только начинается, где подростки подмешивают друг другу в коктейли колеса, а пожилые парочки выкладывают на черном кафеле уборных кетаминовые дорожки. В одном таком клубе, как он позже вспомнит, какая-то женщина забирается на сцену и начинает отрываться под песню Мадонны, отрываться по полной, толпа рукоплещет, визжит, женщина совсем теряет голову, а ее друзья скандируют: «Питер Пэн! Питер Пэн!» Вообще-то это не женщина; это Артур Лишь. Да, даже старые американские писатели умеют отплясывать так, будто на дворе восьмидесятые в Сан-Франциско, будто сексуальную революцию выиграли, будто война только что закончилась и Берлин освободили, будто освободили их самих; будто то, что шепчет баварец, сжимающий их в объятиях, правда, и все, все мы любимы – даже Артур Лишь.

Почти шестьдесят лет назад в нескольких футах от реки, у которой они танцевали, возникло чудо современной инженерии: за ночь выросла Берлинская стена. Проснувшись утром 16 августа 1961 года, берлинцы увидели ее своими глазами, хотя поначалу это была лишь преграда из бетонных столбов и колючей проволоки. Они знали: беды не миновать, – но внезапных перемен никто не ожидал. А жизнь так часто наступает внезапно. И никогда не угадаешь, по какую сторону стены окажешься ты.

Примерно то же происходит с Артуром Лишь. В день отъезда он просыпается с чувством, что между пятью неделями, которые он провел в Берлине, и реальностью выросла стена.

– Ты сегодня уезжаешь, – говорит юноша, не поднимая головы с подушки и не открывая глаз. Легкий румянец, следы губной помады на щеке, но в остальном, как это бывает только в юности, долгая прощальная ночь не оставила печати на его лице. Грудь, коричневая, будто кожица киви, медленно вздымается и опускается. – Пора прощаться.

– Да, – говорит Лишь, садясь в постели. Комната плывет у него перед глазами. – Через два часа. Я принужден положить одежду в чемодан.

– Твой немецкий все хуже и хуже, – бормочет Бастьян, поворачиваясь к нему спиной. Постель купается в ярких лучах восходящего солнца. С улицы доносится музыка: непрерывный пульс Берлина.

– Ты еще спать.

Глухой стон. Лишь тянется поцеловать его в плечо, но юноша уже спит.

Пошатываясь, он вылезает из постели, чтобы приступить к сборам. Нужно только упаковать рубашки, расстелив их, точно пласты теста, и закатав туда всю остальную одежду, как его учили в Париже. Нужно только собрать все, что валяется на кухне и в ванной, разгрести свою тумбочку престарелого холостяка. Нужно только отыскать потерянное, захватить паспорт, и кошелек, и телефон. Что-нибудь да забудется; но пусть уж лучше это будут иголка с ниткой, чем билеты на самолет. Нужно только собрать чемодан.

Почему он не сказал «да»? Голос Фредди из прошлого: «Хочешь, чтобы я навсегда тут с тобой остался?» Почему он не сказал «да»?

Бастьян дрыхнет на животе, раскинув руки, точно Ampelmännchen[77] с восточноберлинского светофора, приказывающий пешеходам остановиться. Изгиб его спины, блеск темной кожи с россыпью прыщиков на плечах. Последние часы в большой кровати с черным железным каркасом. Лишь идет на кухню и ставит чайник.

Потому что ничего бы не вышло.

Он складывает в стопку работы студентов и аккуратно опускает в специальное отделение черного рюкзака, чтобы проверить в самолете. Он собирает пиджаки, рубашки; связывает их в подобие узелка, какой более древний путешественник носил бы на палочке через плечо. В другое специальное отделение отправляются таблетки (организатор был прав, они и в самом деле работают). Паспорт, кошелек, телефон. Тряпичный ком стягивается ремнями. Обвязывается галстуками. Туфли набиваются носками. Знаменитые лишьнианские эспандеры. До сих пор не использованы: солнцезащитный лосьон, щипчики для ногтей, иголка с ниткой. До сих пор не надеваны: коричневые хлопковые штаны, синяя футболка, пестрые носки. Все это – в кроваво-красный чемодан. Все это бесцельно облетит земной шар, подобно столь многим путешественникам.

Вернувшись на кухню, он высыпает остатки кофе (слишком много) во френч-пресс и заливает кипятком. Помешивает китайской палочкой и накрывает крышкой. Ждет, пока заварится; подносит руку к лицу и с удивлением нащупывает бороду, как человек, забывший, что на нем маска.

Потому что он струсил.

А теперь все кончено. Фредди Пелу замужем.

Лишь надавливает на поршень, словно это детонатор, и волна кофе захлестывает весь Берлин.

*