Лишь - Эндрю Шон Грир

– мушка, на губах – красная матовая помада:

– А вы, наверное, Артур Лишь! – говорит она по-английски. – Добро пожаловать в Шпионский клуб! Меня зовут Фрида.

Лишь целует ее в обе щеки, но она тянется за третьим поцелуем. Два раза в Италии. Четыре – на севере Франции. Три в Германии? Ему никогда этого не запомнить.

– Я удивлен и, возможно, восторжен! – говорит он.

Недоуменный взгляд и смех.

– Вы говорите по-немецки? Какая прелесть!

– Друг считает, я как ребенок.

Снова смех.

– Да вы проходите! Вы же знаете про Шпионский клуб? Мы каждый месяц устраиваем вечеринку в каком-нибудь тайном месте. Гости приходят в костюмах. ЦРУ или КГБ. Мы ставим тематическую музыку и готовим тематические мероприятия, как сегодня с вами.

Лишь снова окидывает взглядом бар и танцпол. Меховые шапки и значки с серпом и молотом; фетровые шляпы и тренчкоты; припрятанные пистолеты.

– Да, ясно, – говорит он. – А вы кем одеты?

– О, я двойной агент. – Она отступает назад, чтобы Лишь по достоинству оценил ее образ (мадам Чан Кайши?[67] Бирманская куртизанка? Жена полка у нацистов?). – Я вам кое-что принесла, – продолжает она с обезоруживающей улыбкой. – Вы же у нас американец. Кстати, с бабочкой в горошек не прогадали. – Она достает из сумочки значок и закрепляет на лацкане его пиджака. – Пойдемте. Я закажу вам выпить и представлю вашего советского визави.

Лишь отворачивает лацкан, чтобы прочитать надпись на значке:

ВЫ ВЪЕЗЖАЕТЕ В АМЕРИКАНСКИЙ СЕКТОР

В полночь, сообщают ему, когда музыка стихнет, он и его «советский визави» (русский е́migrе́ с бородой и ochkami, нацепивший футболку со Сталиным под тесноватый пиджак) взойдут на подмостки и в лучах софитов представят свои творения публике. Читать они будут по очереди, по пятнадцать минут. Лишь не верится, что кто-то в этом клубе захочет сидеть в тишине и слушать двух писателей. Ему не верится, что кто-то захочет слушать их целый час. Ему не верится, что он здесь, в Берлине, в эту самую минуту, ждет своего выхода, пока по его рубашке, как у раненого, темным пятном расползается пот. Его снова ждет унижение. Он снова угодил в силки позора, заботливо расставленные вселенной, которая, похоже, любит полакомиться мелкими романистами вроде него. Еще один «Вечер с Артуром Лишь».

Ведь именно сегодня на другом конце света пойдет под венец его старый Freund. Именно сегодня где-то к северу от Сан-Франциско Фредди Пелу выйдет замуж за Тома Денниса. Лишь не знает, где соберутся гости; в приглашении значилось только «11402 Шорлайн-хайвей», а это может быть как вилла на утесе, так и придорожная забегаловка. Но он помнит, что церемония начинается в половине третьего, то есть с учетом разницы во времени… ну, примерно сейчас.

Сейчас, в эту берлинскую ночь, самую холодную с начала зимы, пока по улицам гуляет польский ветер, пока в киосках продают меховые шапки, и перчатки на меху, и шерстяные стельки, пока дети катаются допоздна с горки на Потсдамской площади, пока взрослые пьют у костра Glühwein[68], в эту темную морозную ночь, примерно сейчас, Фредди идет к алтарю. Пока на крыше Шарлоттенбурга[69] поблескивает снег, Фредди и Том Деннис стоят под калифорнийским солнцем, ведь это, конечно же, одна из тех «пляжных» свадеб, где женихи одеты в белый лен, свадебная арка украшена белыми розами, в небе парят пеликаны, а чья-то понимающая бывшая девушка из колледжа поет Джони Митчелл[70] под гитару. С легкой улыбкой Фредди слушает Тома, глядя ему в глаза, пока продрогшие турки бродят по автобусной остановке, как фигурки в часах на городской площади, оживающие в полночь. А ведь и правда уже почти полночь. Пока бывшая девушка поет песню и знаменитый друг читает знаменитые стихи, тротуары заносит снегом. Пока Фредди держит Тома за руку и зачитывает свои клятвы, на карнизах намерзают сосульки. Пока произносит речь священник, пока улыбаются гости в первом ряду, пока Фредди поворачивается к жениху, чтобы скрепить обряд поцелуем, над Берлином ледяным полукружьем светит луна.

Музыка прекращается. Вспыхивает прожектор; Лишь зажмуривается (перед глазами порхают разноцветные бабочки). В зале кто-то кашляет.

– Калипсо, – начинает Лишь. – Его историю поведать я не вправе…

И толпа слушает. Зал погружен в темноту, и почти целый час темнота эта исполнена молчанием. То тут, то там мигают огоньки сигарет: клубные светлячки в поисках любви. Не слышно ни звука. Лишь читает фрагмент из своего романа, русский – из своего. Что-то про поездку в Афганистан, но Лишь не поспевает за развитием сюжета. Уж слишком сбивает с толку этот инопланетный мир, где писатели чего-то стоят. Слишком отвлекают мысли о Фредди у алтаря. Он уже читает второй фрагмент, как вдруг в толпе раздается шумный вздох и начинается возня. Он останавливается: кто-то потерял сознание.

И не один человек, а сразу двое.

После третьего обморока в зале прибавляют свету. Толпа – доктора Стрейнджлавы[71] и девушки Бонда в антураже холодной войны – замирает, будто в клуб нагрянула Штази[72], а потом начинает нервно переговариваться. Прибегают люди с фонариками. Зал с его белыми стенами становится каким-то голым, как общественная баня или вестибюль метро (который здесь когда-то и располагался). «Что будем делать?» – обращается к нему его советский визави с сильным русским акцентом, сдвигая пышные брови, как половинки модульного дивана. Стуча каблучками, к ним семенит Фрида.

– Не беспокойтесь, – говорит она, глядя на русского и кладя руку Лишь на плечо. – Обезвоживание; у нас это не редкость – правда, обычно уже под утро. Но вы начали читать, и тут… – Фрида продолжает говорить, но Лишь уже не слушает. «Вы» относилось к нему. Разбившись на политически невозможные группки, толпа перекочевала к барной стойке. Верхний свет создает неловкое впечатление, что вечеринка закончилась, хотя едва перевалило за полночь. «Но вы начали читать, и тут…» Лишь посещает озарение.

С ним все практически умирают со скуки.

Сначала Бастьян, потом Ганс, доктор Бальк, слушатели его курса и наконец сегодняшняя публика. Он скучный лектор, скучный писатель, скучный собеседник. С чудовищным немецким. Вечно путает dann и denn, für и vor, wollen и werden[73]. Как мило с их стороны, пока он коверкает их родной язык, улыбаться и кивать с широко раскрытыми глазами, будто он детектив и сейчас объявит имя убийцы. До чего они добры и терпеливы! А ведь убийца – он сам. Каждая его ошибка – blau sein вместо traurig sein, das Gift вместо das Geschenk[74] – это маленькое убийство. Каждое слово, каждая банальность, каждый смешок задом наперед. Он пьян, и ему грустно. Его подарок им – это яд. Подобно Клавдию, отравившему отца Гамлета, он вливает яд в уши берлинцев.

Когда звук