Лишь - Эндрю Шон Грир

сами остаетесь загадкой?

Снова подмигивание.

– Вовсе нет. Вовсе нет.

– Я знаю только, что ваша мать из Марокко.

Эротичное и весьма продолжительное подмигивание.

– Прошу прощения, – говорит Хавьер, нахмурившись.

– Я люблю загадки, – как можно чувственнее произносит Лишь.

– Прошу прощения, мне что-то в глаз попало.

Хавьер хлопает ресницами, как птица крыльями. Из краешка его глаза струятся слезы.

– У вас все в порядке?

Стиснув зубы, Хавьер жмурится и трет глаз.

– Мне так неловко. Это новые линзы. Они французские и вызывают раздражение.

Лишь не отпускает очевидную шутку. Он встревоженно наблюдает за Хавьером. В одном романе он прочел, как извлечь соринку из глаза кончиком языка. Но слишком уж это интимно, даже интимнее поцелуя. А может, и вовсе придумка автора.

– Вынул! – восклицает Хавьер, потрепыхав напоследок ресницами. – Я свободен.

– Ко всему французскому рано или поздно притираешься.

У Хавьера пунцовое лицо, слипшиеся ресницы, правая щека блестит от слез. Он мужественно улыбается. Переводит дыхание. У него такой вид, будто он долго сюда бежал.

– Вот я уже и не такой загадочный! – говорит Хавьер с натужным смешком, опираясь ладонью на стол.

Лишь хочет его поцеловать; обнять покрепче и никому не давать в обиду. Вместо этого, сам того не ожидая, он накрывает руку Хавьера своей. Она до сих пор влажная от слез.

Хавьер поднимает на него золотисто-зеленые глаза. Он совсем близко, Лишь вдыхает апельсиновый запах его бриолина. На мгновение они застывают, словно композиция en biscuit. Глаза в глаза, рука поверх руки. Этот момент будет жить вечно. Затем оба отступают. Артур Лишь весь красный, как бутоньерка выпускницы. Со вздохом Хавьер отводит взгляд.

– А вам случайно не доводилось, – спрашивает Лишь, прерывая мучительное молчание, – иметь дело с такс-фри?

Стены комнаты – до которой им нет дела – обиты тканью в зеленую полоску и увешаны эскизами, или, как их еще называют, кроки́, для большой картины: тут – рука, там – рука с пером, там – вздернутое женское личико. Над каминной полкой – законченная работа: женщина, в задумчивости занесшая перо над бумагой. От пола до потолка тянутся книжные полки, и при желании по соседству с романом Х. Х. Х. Мандерна о роботе Пибоди Лишь нашел бы сборник американских рассказов, куда – какой поворот! – попал и он сам. Хозяйка эту книгу не читала; она сохранила ее в память об интрижке с одним из авторов. Два тома Робертовых стихов двумя полками выше она прочла, однако не подозревает, что кто-то из гостей с ним знаком. И вот на книжной полке влюбленные встретились снова. Тем временем солнце уже зашло, а Лишь придумал, как перехитрить европейскую систему налогообложения.

Его очаровательный смех задом наперед: «АХ-ах-ах-ах!»

– По пути сюда, – рассказывает Лишь, отдавшись во власть винных паров, – я зашел в музей Орсе.

– Дивный музей, – отзывается Хавьер.

– Меня очень тронули деревянные скульптуры Гогена. Но вдруг ни с того ни с сего – Ван Гог. Три автопортрета. Я подошел к одному из них; он был защищен стеклом. Я увидел свое отражение. И подумал: господи. – Лишь качает головой, его зрачки расширяются, когда он заново переживает этот миг. – Господи, я вылитый Ван Гог.

Хавьер смеется, рука взметнулась ко рту.

– Не считая ушей.

– Я подумал, что сошел с ума, – продолжает Лишь. – Но… я уже пережил его больше чем на десяток лет!

Хавьер склонил голову набок, кокер-испаниель.

– Артур, сколько тебе лет?

Вздох.

– Сорок девять.

Хавьер придвигается поближе, чтобы лучше его рассмотреть; от него пахнет сигаретами и ванилью, как от бабушки Лишь.

– Забавно. Мне тоже сорок девять.

– Быть не может, – изумляется Лишь. На лице Хавьера ни единой морщинки. – Я думал, тебе и сорока нет.

– Это ложь. Но красивая ложь. Ты тоже не выглядишь на свой возраст.

– Через неделю мне пятьдесят, – улыбается Лишь.

– Правда, странно стоять на пороге пятидесятилетия? Мне кажется, я только понял, как быть молодым.

– Вот-вот! Это как последний день в чужой стране. Ты наконец-то разобрался, где заказывать кофе, куда пойти выпить, где подают хороший стейк. А назавтра тебе уезжать. И ты уже никогда не вернешься.

– Как метко ты все описал.

– Я писатель. Я умею описывать. Но про меня говорят, что я лютик.

– Лютик?

– Мягкосердый глупец.

Хавьер приходит в восторг.

– Какое замечательное слово, мягкосердый. Мягкосердый. – Он делает глубокий вдох, будто набираясь смелости, и говорит: – Я тоже такой.

Говорит он это с грустью, уткнувшись в бокал. Ночь опускает над городом последнюю, самую темную свою вуаль, в небе сияет Венера. Взгляд Артура Лишь бродит по седым прядкам на поникшей голове Хавьера, по его носу с розоватой горбинкой, по белой рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами, по темной, точно кожица финика, груди. Больше половины волосков на ней седые. Он воображает Хавьера голым. Вот Хавьер смотрит на него золотисто-зелеными глазами с белоснежной постели. Вот он проводит рукой по теплой смуглой коже. Этот вечер полон неожиданностей. Этот мужчина полон неожиданностей. Лишь вспоминает, как однажды купил бумажник в комиссионке, а внутри оказалось сто долларов.

– Я хочу курить, – говорит Хавьер тоном провинившегося ребенка.

– Я составлю тебе компанию, – говорит Лишь.

Через стеклянные двери они выходят на узкий каменный балкон, где курящие европейцы оглядываются на американца как на агента тайной полиции. Балкон огибает дом по периметру, и, когда они сворачивают за угол, перед ними открывается вид на железные скаты крыш и дымоходы. Они здесь одни. Хавьер протягивает Лишь пачку сигарет с двумя торчащими бивнями. Лишь мотает головой.

– Вообще-то я не курю.

Они смеются.

– Кажется, я немного пьян, – говорит Хавьер.

– Кажется, я тоже.

Здесь, наедине с Хавьером, он улыбается своей самой широкой улыбкой. Неужели это из-за шампанского с его губ срывается вздох?

Они стоят бок о бок, облокотившись на перила. Дымоходы смахивают на цветочные горшки.

– Есть в нашем возрасте кое-что странное, – говорит Хавьер, любуясь видом.

– Да, и что же?

– Это такой возраст, когда все твои новые знакомые либо лысые, либо седые. И ты даже не знаешь, какого цвета у них были волосы.

– Никогда об этом не задумывался.

Хавьер бросает на него долгий взгляд; наверняка он из тех, кто вертит головой за рулем.

– Один мой приятель, мы знакомы пять лет, ему уже под шестьдесят. Однажды я спросил его. И что ты думаешь? Оказалось, он был рыжим!

Лишь кивает.

– Недавно я шел по улице в Нью-Йорке. И ко мне подошел какой-то старик и обнял меня. Я понятия не имел, кто это такой. А это оказался мой бывший.

– Dios mío[93], – говорит Хавьер, потягивая шампанское. Они касаются друг друга локтями, и по коже Лишь пробегают мурашки. Ему отчаянно хочется дотронуться до этого мужчины. – А я, – продолжает Хавьер, – я был на ужине в гостях, и рядом со мной сидел один старик. Ужасный зануда! Разговаривал о недвижимости. И я подумал, не дай бог мне в старости стать таким. Позже я узнал, что он на год младше меня.

Лишь ставит бокал на