Лишь - Эндрю Шон Грир

Я написал новый роман, но в издательстве он никому не понравился.

– Как это?

– Они его не приняли. Отказались печатать. Помню, когда я подписал контракт на первую книгу, главред пригласил меня к себе в офис и произнес целую речь о том, что пусть платят они немного, зато их издательство – это семья, и теперь я член этой семьи, и что они вкладываются не в одну мою книгу, а во всю карьеру. Это было всего пятнадцать лет назад. И тут бац – меня отфутболили. Вот тебе и семья.

– Очень похоже на мою семью. А о чем этот твой роман? – Заметив выражение его лица, она быстро добавляет: – Артур, надеюсь, ты понимаешь, что можешь меня послать?

У него есть правило: до публикации книгу не обсуждать. Люди бывают чертовски небрежны, а ведь даже скептическая мина может нанести такой же урон, что и фраза: «Только не говори мне, что ты теперь с ним!» – оброненная о новом возлюбленном. Но Зоре он почему-то доверяет.

– Мой роман, он… – начинает он и тут же спотыкается о камень на дороге. – Он о престарелом гее, гуляющем по Сан-Франциско. И, ну, знаешь, его… его горестях… – Во взгляде Зоры читается сомнение, и, запнувшись, он смолкает. Впереди военные репортеры кричат что-то по-арабски.

– А этот престарелый гей случайно не белый американец? – спрашивает она.

– Да.

– То есть престарелый белый американец гуляет по Сан-Франциско со своими престарелыми белыми горестями?

– Господи… Ну, вроде того.

– Артур. Ты уж прости, но такой человек не вызывает сочувствия.

– Даже при том, что он гей?

– Даже при том, что он гей.

– Иди ты. – Он сам от себя такого не ожидал.

Она останавливается и с улыбкой тычет его пальцем в грудь:

– Молодчина!

И тут перед ними открывается вид на крепость с зубчатыми башнями на склоне холма. Крепость из обожженной на солнце глины. Невероятно… Почему он не ожидал этого? Почему он не ожидал увидеть Иерихон?[101]

– Это, – объявляет Мохаммед, – древний укрепленный город племя Хадду. «Айт» означает «народ», «Бен» означает «сыны», и «Хадду» – это название рода. Айт-Бен-Хадду. В стенах города до сих пор живут восемь семей.

Почему он не ожидал увидеть Ниневию, Тир, Сидон?

– Извините, – говорит компьютерный гений в отставке. – Вы сказали, восемь семей? Или восемь сынов?

– Да, восемь.

– Семей или сынов?

– Раньше это была деревня, но теперь осталось лишь восемь семей сынов Хадду.

Вавилон? Ур?

– Давайте еще раз. Восемь семей или сынов?

– Да, сыны. Сыны Хадду.

В это мгновение военная репортерша перегибается через древнюю стену, и содержимое ее желудка выплескивается наружу. Чудо глинобитной архитектуры забыто; супруг спешит к ней на помощь, чтобы придержать ее прекрасные волосы. В лучах заходящего солнца на охристые постройки ложатся синие тени, и Лишь невольно вспоминает цветовую гамму родительского дома в ту пору, когда мать помешалась на юго-западном стиле. С того берега реки, подобно воздушной тревоге, доносится клич: призыв к вечерней молитве. Крепость – или ксар – Айт-Бен-Хадду возвышается перед ними в немом безразличии. Муж-репортер сначала ругается с Мохаммедом по-немецки, затем с водителем по-арабски, после чего переходит на французский и заканчивает нечленораздельной тирадой к одним лишь богам. Продемонстрировать навыки владения английскими ругательствами ему так и не удается. Схватившись за голову, репортерша падает на руки водителя, и группу спешно провожают к автобусу. «Мигрень, – шепчет Льюис. – Выпивка, высота. Вот и еще одна вышла из игры». Лишь бросает последний взгляд на древнюю крепость из глины и соломы, которую почти каждый год подновляют, достраивая и перестраивая стены, пострадавшие от дождей, так что от прежнего ксара давно уже не осталось ничего, кроме очертаний. Так в живом организме спустя какое-то время не остается ни одной изначальной клетки. И Артур Лишь не исключение. И что с этим делать? Перестраивать вечно? Или однажды кто-нибудь скажет: «Да ну его на хрен. Пусть падает». И не станет больше Айт-Бен-Хадду. Лишь чувствует, что подобрался к великой истине насчет жизни и смерти и течения времени, древней, но удивительно простой, и тут раздается мужской голос с британским акцентом:

– Слушайте, не хочу быть занозой, но я так и не понял. Сынов…

«Молитва лучше, чем сон» – возвещает муэдзин[102] с вершины минарета, но путешествие лучше, чем молитва, а потому, когда раздается утренний азан, путники уже упакованы в автобус и ждут Мохаммеда, который отправился за военными репортерами. Темный каменный лабиринт отеля с рассветом превращается во дворец, воздвигнутый посреди долины с пышными пальмами. На крыльце, поймав цыпленка ярко-оранжевого окраса (полученного искусственным или сверхъестественным путем), хихикают двое маленьких арабчат. Гневно, возмущенно, непрерывно пищит цыпленок, а они знай себе потешаются и показывают его навьюченному поклажей Артуру Лишь. В автобусе Лишь садится возле скрипачки-кореянки и ее кавалера – профессиональной модели; мальчик с обложки обращает к нему полные недоумения голубые глаза. Что любит мальчик с обложки? Льюис и Зора сидят вместе и над чем-то хохочут. Возвращается Мохаммед; военные репортеры еще не оправились, докладывает он, и поедут на более позднем верблюде. Заржав, автобус пускается в путь. Приятно знать, что всегда есть более поздний верблюд.

Дальше – драмаминовый[103] кошмар: маршрутом горького пропойцы автобус едет в гору, на каждом витке дороги – волшебное сияние сувенирных жеод[104]; завидев их, вскакивает на ноги и несется к дороге мальчишка, держа в вытянутой руке жеоду, выкрашенную в фиолетовый цвет, но, подняв облако пыли, они проезжают мимо. Тут и там – ксары из глины, в каждом – исполинская деревянная дверь (для ослов, поясняет Мохаммед), а в ней – другая дверь, поменьше (для людей), при этом ни ослов, ни людей нигде не видно. Только бесплодные горы с редкими порослями акации. Пассажиры спят или тихо переговариваются, глядя в окно. Его соседи беспрестанно шепчутся, и, чтобы не мешать им, он уходит в конец салона. Зора жестом приглашает его сесть рядом с собой.

– Знаешь, что я решила? – строго спрашивает она, будто призывая к порядку участников собрания. – Насчет полтинника. Две вещи. Первое: на хуй любовь.

– И как это понимать?

– А так, что я ее бросаю. Курить же я бросила, значит, смогу бросить и любовь. – Он красноречиво смотрит на пачку ментоловых сигарет, торчащую из ее сумочки. – Что? Я уже несколько раз бросала! В нашем с тобой возрасте влюбляться опасно.

– Льюис уже разболтал всем мой возраст?

– А как же! С наступающим, дорогой! Вместе отправимся на свалку. – Она в экстазе от того, что их дни рождения следуют один за другим.

– Хорошо, после пятидесяти никакой любви. Вообще-то так даже лучше. Может, я наконец стану больше писать. А что еще ты решила?

– Ну, это все связано.

– Ясно, выкладывай.

– Разжиреть.

– Хм…

– На хуй любовь, и начинаем нагуливать жир. Как Льюис.

– Кто, я? – оборачивается Льюис.

– Ты, ты! – говорит Зора. –