Лишь - Эндрю Шон Грир

а по соседству собирается толпа мальчишек – не на занятия (как может показаться), а (судя по возбужденным крикам) на трансляцию футбольного матча; едут они по известняковым плато и по кольцам дорог, нанизанным, точно ярусы зиккурата, на горы Среднего Атласа, – и вот уже на смену пальмам приходит холодный хвойный лес, и Мохаммед говорит: «Осторожно, звери», и сперва они ничего не видят, а потом Зора с воплем указывает на деревянную площадку, откуда на них невозмутимо, будто компания за чаепитием (или за dе́jeuner sur l’herbe[109]), взирают берберские обезьяны, или, по выражению Зоры: «Макаки!» Их компания осталась в Мхамиде, а сами они уже устроились в кожаных креслах с бокалами местного марка[110] под хрустальной люстрой, перед хрустальной панорамой в ароматном полумраке бара горнолыжного курорта. На ужин они ели пирог с голубиным мясом. Мохаммед сидит за барной стойкой с банкой энергетика. Свои берберские одежды он сменил на джинсы и рубашку-поло. Сегодня день рождения Зоры; через два часа, в полночь, – день рождения Лишь. Довольство и впрямь подоспело на более позднем верблюде.

– И все это, – говорит Зора, откидывая волосы назад, – все эти разъезды только для того, чтобы пропустить свадьбу бывшего?

– Он мне не бывший. И скорее чтобы избежать неловкости, – заливаясь краской, отвечает Лишь. Они здесь единственные посетители. Два бармена в полосатых водевильных жилетах, будто разыгрывая комическую сценку, шепотом спорят, кому идти на перекур. Лишь рассказывал Зоре о своих странствиях, и шампанское развязало ему язык.

На Зоре золотой брючный костюм и бриллиантовые серьги, от нее вкусно пахнет духами; они уже успели заселиться в номера и привести себя в порядок. Собираясь в поездку, эти вещи она брала явно не для него. Но другой компании не предвидится. На нем, разумеется, синий костюм.

– Неплохое пойло, – говорит Зора, разглядывая бокал. – Что-то похожее гнала моя грузинская бабушка.

– Просто я решил, что лучше уехать, – продолжает Лишь. – Заодно верну к жизни роман.

– Меня тоже бросили, – говорит она, потягивая марк и глядя в окно.

Смысл сказанного доходит до него не сразу.

– Что? А, нет, что ты! Он меня не бросал…

– Здесь должна быть Джанет. – Зора закрывает глаза. – Артур, ты здесь, потому что у нас была лишняя путевка, и Льюис обещал позвать друга; поэтому ты здесь. Нет, с тобой, конечно, чудесно. Ты последний остался в строю. Слабаки хреновы! И что это с ними такое? Я рада, что ты здесь, честно. Но не раздумывая променяла бы тебя на нее.

Лишь только теперь понял, что Зора – лесбиянка. Может, он и правда плохой гей?

– Что у вас случилось? – спрашивает он.

– А ты как думаешь? – говорит Зора, продолжая потягивать марк. – Она влюбилась. И потеряла голову.

Лишь бормочет соболезнования, но Зора ушла в себя и ничего не слышит. Высокий бармен, похоже, выиграл и широкими шагами идет на балкон. Его низкий товарищ – лысый, за исключением небольшого оазиса на макушке, – тоскливо смотрит ему вслед. За окном: Гштад или, возможно, Санкт-Мориц[111]. Темные лесистые склоны со спящими обезьянами, каток у подножия башни в романском стиле, холодное черное небо.

– Она заявила, что встретила любовь своей жизни, – говорит Зора, не отрывая взгляда от окна. – Об этом складывают стихи, рассказывают истории, сицилийцы называют это ударом молнии. Но мы-то знаем, что так не бывает. В любви нет ничего пугающего. Любить значит выгуливать ебучую собаку, чтобы выспался твой любимый человек, чистить унитаз без претензий, вместе считать налоги. Любить значит иметь в жизни союзника. Любовь – это не пожар и не молния. Это то, что у Джанет было со мной. Так ведь? Но вдруг она права, Артур? Вдруг сицилийцы правы? Вдруг любовь – это ураган? То чувство, которое я никогда не испытывала. А ты, Артур? Испытывал ли его ты?

У Артура Лишь перехватило дыхание.

– Вдруг однажды ты встретишь кого-нибудь, – продолжает она, поворачиваясь к нему лицом, – и после этой встречи уже не сможешь быть ни с кем другим? Не потому, что другие хуже выглядят, или слишком много бухают, или у них проблемы в постели, или им нужно расставлять книги в алфавитном порядке, или загружать посуду в посудомойку каким-то хитровыебанным способом, с которым ты не можешь смириться. А потому, что тебе нужен один только этот человек. Как у Джанет с той женщиной. Если ты его не встретишь, то всю жизнь будешь думать, что любовь – это вещь приземленная, но если встретишь – господь тебе в помощь! Потому что тогда: ба-бах – и тебе пиздец. Как моей Джанет. Она разрушила нашу жизнь! Но что, если все это по-настоящему? – Зора сжимает подлокотники.

– Зора, я тебе очень сочувствую…

– У вас с Фредди так же было?

– Я… я…

– Мозг вечно все путает, – говорит она, снова глядя на темный пейзаж за окном. – Время, людей, места: путает-путает-путает. Обманщик мозг.

Это безумие, безумие ее возлюбленной, озадачило ее, и ранило, и выбило из колеи. И все же в ее словах – о том, что наш мозг – обманщик, – есть доля истины; он по себе знает. Конечно, его никогда не захлестывало такое всепоглощающее безумие, но в попытке забыть кое-какие вещи, которые внушил ему мозг, он объехал уже полсвета. Нельзя доверять своему сознанию, это факт.

– Что такое любовь, Артур? – спрашивает она. – Что это такое? Тихие радости, которые мы восемь лет дарили друг другу? Или удар молнии? Помутнение рассудка, которое погубило мою девочку?

– Не очень похоже на счастье, – вот все, что он может сказать.

Зора качает головой.

– Артур, счастье – это херня. Послушай человека, которому уже двадцать два часа как пятьдесят. Моя личная жизнь – очередное тому подтверждение. В полночь ты все поймешь. – Похоже, она пьяна. На балконе дрожащий от холода бармен курит так, будто это последняя сигарета в его жизни. Понюхав бокал, Зора говорит: – Моя грузинская бабушка гнала что-то подобное.

«Тихие радости? Тихие радости?» – звучит у него в ушах.

– Да. – Воспоминание вызывает у нее улыбку, и она снова нюхает бокал. – Пахнет, как чача моей бабушки.

Похоже, чача была лишней: к половине двенадцатого именинница едва стоит на ногах. Лишь с Мохаммедом ведут ее, пьяную и довольную, наверх и укладывают в постель, а она улыбается и рассыпается в благодарностях. Она что-то говорит Мохаммеду по-французски, а тот утешает ее сначала на французском, потом на английском. «Артур, как глупо вышло, прости», – говорит она, пока Лишь поправляет ее одеяло. Когда он закрывает за собой дверь, до него вдруг доходит, что пятидесятилетие он встретит один.

А впрочем, не совсем.

– Мохаммед, сколько вы знаете языков?

– Семь! – радостно отвечает Мохаммед, шагая к лифту. – Я начал учить в школе. В городе над моим арабским смеются, он старомодный.