Лишь - Эндрю Шон Грир

Я ходил в берберская школа, поэтому мне приходится догонять. Еще я учусь у туристов! Простите, я пока не силен в английском. А вы сколько знаете?

– Семь? Ну и ну! – Кабина лифта целиком покрыта зеркалами, и, когда двери закрываются, его взгляду предстает странная картина: бесконечные Мохаммеды в красных рубашках-поло, а рядом – бесконечные копии его отца в пятьдесят лет. – Я… Я знаю английский и немецкий.

– Ich auch![112] – Далее в переводе с немецкого: – Я два года прожил в Берлине! Какая у них там скучная музыка!

– Я оттуда прибывал! Он превосходен, ваш немецкий!

– Ваш тоже ничего. Так, после вас, Артур. Готовы встретить день рождения?

– Я испуган возрастом.

– Не бойтесь. Пятьдесят лет – это пустяк. Вы человек красивый, здоровый и богатый.

Лишь хочет сказать, что он вовсе не богатый, но вовремя себя останавливает.

– Как много годов вам?

– Мне пятьдесят три. Видите, сущий пустяк. Давайте закажем вам бокал шампанского.

– Я испуган старостью. Я испуган одиночеством.

– И напрасно. – Мохаммед подзывает барменшу, заступившую на вахту в их отсутствие, и говорит ей что-то на марокканском диалекте арабского. Возможно, он просит налить шампанского американцу, которому только что стукнуло пятьдесят. Барменша – ростом она с Мохаммеда, волосы забраны в хвост – широко улыбается Артуру Лишь и, подняв брови, говорит что-то по-арабски. Мохаммед смеется; Лишь стоит с идиотской улыбочкой.

– С днем рождения, сэр, – говорит она по-английски, наливая ему французского шампанского. – Это за счет заведения.

Лишь предлагает Мохаммеду выпить, но гид не позволяет себе ничего крепче энергетиков. Не из-за ислама, поясняет он; он агностик.

– А потому, что от алкоголя мне сносит крыша. Конкретно сносит! Но я курю гашиш. Не хотите?

– Нет, нет, не сегодня. От него мне сносит крышу. Мохаммед, вы правда туристический гид?

– Я должен зарабатывай для жизнь, – отвечает Мохаммед, соскальзывая вдруг на примитивный английский. – Но на самом деле я писатель. Как вы.

Когда только он научится понимать этот мир? И находить выход из подобных положений. Где тут дверь для ослов?

– Мохаммед, для меня большая честь быть с вами в этот вечер.

– «Калипсо» – великая книга. Конечно, я читал по-французски. Для меня тоже честь быть с вами. С днем рождения, Артур Лишь.

На Таити сейчас полдень, и Том с Фредди, должно быть, уже собирают чемоданы. Солнце колотит по пляжу, как по наковальне, а молодожены складывают свои льняные рубашки, брюки и пиджаки – или, что более вероятно, этим занимается Фредди. Фредди всегда собирал вещи, пока Лишь прохлаждался на диване. «Ты все делаешь наспех и неаккуратно, – сказал Фредди в то последнее утро в Париже. – Я не хочу, чтобы вся одежда помялась. Вот, смотри». Фредди разложил пиджаки с рубашками на постели, как одежду для гигантской бумажной куклы, сверху положил свитера и брюки и свернул все это в большой ком. Подбоченясь, он торжествующе улыбнулся (кстати, все действующие лица в этой сцене абсолютно голые). «И что теперь?» – поинтересовался Лишь. Фредди пожал плечами: «Теперь мы просто кладем это в чемодан». Но чемодан никак не хотел глотать такую большую пилюлю, как бы Фредди его ни уговаривал, и после нескольких неудачных попыток утрамбовать гигантский ком он сделал из него два кома поменьше, которые идеально поместились в чемодан и сумку. Победитель хвастливо поглядел на партнера, чей стройный силуэт мужчины чуть за сорок вырисовывался на фоне окна, куда стучался весенний парижский дождь. На что тот ответил: «Мистер Пелу, вы сложили всю нашу одежду; скажите, в чем же мы будем ходить?» Фредди в ярости набросился на него, и через полчаса они всё еще были голыми.

Да, чемоданы определенно собирает мистер Пелу.

Видно, поэтому он не позвонил Лишь и не поздравил его с днем рождения.

Артур Лишь стоит на балконе швейцарского отеля, а перед ним простирается замерзший город. Кованая балюстрада, как это ни абсурдно, украшена кукушками с острыми оттопыренными клювами. На дне его бокала: шампанского – с монетку. Теперь в Индию. Работать над романом, который нужно не просто подшлифовать, а разбить вдребезги и заново собрать по кусочкам. Работать над скучным, эгоистичным, жалким, смехотворным Свифтом. Тем самым, которому никто не сочувствует. Теперь ему пятьдесят.

Всех нас, бывает, охватывает грусть, когда надо бы ликовать; ложка дегтя найдется в каждой бочке меда. Разве римские полководцы не брали рабов на победные шествия, чтобы те напоминали им, что они тоже когда-нибудь умрут? Даже ваш рассказчик наутро после одного, казалось бы, счастливого события сидел на краешке кровати и дрожал как осиновый лист (близкий человек: «Как бы мне хотелось, чтобы ты сейчас не плакал»). Разве маленькие дети, проснувшись поутру и услышав: «Теперь тебе пять!» – разве они не воют при мысли о том, что Вселенная погружается в хаос? Солнце медленно умирает, спиральные рукава галактик рассеиваются, с каждой секундой молекулы разлетаются все дальше и дальше, приближая неминуемую тепловую смерть[113]… разве не стоит всем нам выть на звезды?

Но некоторые и впрямь принимают всё слишком близко к сердцу. Чего так переживать из-за какого-то дня рождения?

У арабов есть притча о человеке, который узнал, что за ним идет Смерть, и бежал в Самарру[114]. В Самарре он идет на базар, и там к нему подходит Смерть и говорит: «Знаешь, сегодня я хотела устроить себе выходной. Я уж было махнула на тебя рукой, но как же хорошо, что ты меня нашел!» И забирает его. Загогулистым маршрутом Артур Лишь облетел полсвета, менял рейсы и континенты, словно бы расставляя для врагов ловушки и заметая следы, и в конце концов сбежал в Атласские горы – а Время, оказывается, с самого начала поджидало его тут. На заснеженном горнолыжном курорте. Разумеется, швейцарском. С кукушками. Одним глотком он осушает бокал. «Трудно сочувствовать стареющему белому мужчине».

И в самом деле: даже сам он уже не может сочувствовать Свифту. Подобно тому как в ледяной воде у нас немеет все тело и мы уже не способны чувствовать холод, Артур Лишь онемел от грусти и уже не испытывает жалости. Нет, ему жалко Роберта, который лежит в больнице Сономы с кислородной трубкой под носом. Ему жалко Мэриан, которая, возможно, уже не оправится после перелома бедра. Ему жалко Хавьера с его семейной драмой и даже любимые команды Бастьяна с их трагическими поражениями. Ему жалко Зору и Джанет. Ему жалко своего собрата-писателя Мохаммеда. Расправив длинные крылья альбатроса, его сочувствие облетает весь мир. Но Свифта – это воплощенное эго белого мужчины, эту Медузу Горгону, шагающую по страницам его романа и обращающую слова в камень, – ему жалко не больше, чем себя самого.

Дверь отворяется, и на балкон выходит низенький бармен, у которого кончился