Уходила юность в 41-й - Сонин Н. Т.

Нам было неведомо, что на северо-востоке, у Конотопа, и ближе, под Черниговом,

в наш глубокий тыл прорывается армада немецких танков с дивизиями мотопехоты. Что

чуть ли не прямо перед нами, южнее Чернигова, фашистам удалось форсировать Десну,

и они устремились на юг, растекаясь по левому берегу этой большой реки, чтобы в упор

встретить наши разрозненные и уставшие части на предстоящих переправах. А пока

вражеские диверсанты и разведчики, просачиваясь в наши боевые порядки, шныряли

рядом, нанося хоть незначительные, но болезненные удары. В одной из таких стычек и

погиб связист Атаманчук. Страшной, мучительной была его смерть. Нагрузившись

катушками, Атаманчук ушел прокладывать связь на огневую позицию, что

располагалась в полутора километрах — и не вернулся. Искать Степана отправились

командир связистов Еременко и разведчик Донец, земляк Атаманчука. Нашли его скоро

и неподалеку, в лесу. Могучее тело Степана было обмотано телефонным кабелем,

исполосовано ножами, в рот глубоко забит кляп.

Политрук, взглянув на убитого, хмуро сказал:

— Одного пустили на линию!.. Совсем забыли о бдительности!

Я почувствовал, что его упрек прежде всего обращен ко мне.

Между тем телефонной связи в нашей батарее стало [113] еще меньше. Но так

вышло, что вести огонь с закрытых огневых позиций нам больше не пришлось.

К вечеру дивизион двинулся дальше, выходя к Десне. Там, у села Ладинки,

действовал наплавной мост. В дневное время он разводился, понтоны прятались в

прибрежных кустах. Вечерами переправа возобновлялась. Уже явственно ощущалось

свежее дыхание большой реки. Движение замедлилось. Водители автомашин,

трактористы на коротких остановках бегло осматривали ходовую часть грузовиков и

тягачей. Орудийные номера не отходили от своих орудий.

Вдруг... В гуле моторов и людском гомоне мы не сразу поняли, что по нашим

колоннам бьют вражеские танки. Подбегая ко мне, командир дивизиона Бабенко в

сердцах воскликнул:

— Или ослеп, комбат?! Развертывай батарею влево!

И огневики, и управленцы кинулись к орудиям. Уже который день наши тяжелые

гаубицы на переходах движутся в боевом снаряжении, готовые в любой момент вести

огонь по врагу. Деловито, без суеты захлопотали расчеты. И вот команда: «По танкам,

прямой наводкой!..»

Оглушили выстрелы, ослепило на миг пламенем. Впереди, у кромки леса, встали

разрывы. Кажется, мимо. Фашистские танкисты маневрируют.

— Хлопцы! — вмешался политрук Ерусланов. — Следите за вспышками

выстрелов. Фиксируйте и наводите через каналы стволов!

— Первое — выстрел! Второе — выстрел! Третье... — отрывисто слышится у

орудий.

— Ага, попался, подлец! — торжествующе кричит старший сержант Дегтяренко,

показывая на яркий костер, вспыхнувший вдали. Слышится дробно-грохочущий

перестук. Это в подбитом танке рвутся снаряды.

Батарея свертывалась, чтобы следовать дальше — к спуску на переправу. Но на

позиции неожиданно появился броневичок, из которого поспешно выбрался высокий

худощавый человек. Я поначалу растерялся, узнав в нем нашего командарма. Шагнул,

чтобы представиться, доложить. Но он энергично махнул рукой:

— Рапорта не надо. За танк спасибо! Молодцы, артиллеристы! — приложил

платок к глазам: на огневой позиции еще не рассеялась пороховая гарь. — Но эти танки

— только начало. За ними — орава фашистских автоматчиков. [114] Их надо сдержать,

иначе тонуть нам в Десне! Понял, лейтенант?

Я ответил, что понял.

— Пушки — за Десну! Наших сил мало. Кто под рукой — в цепь!

* * *

Помню, мы бросились на фашистов, шедших в полный рост, поливавших нас

автоматным огнем. Рукопашную возглавил командир 195-й дивизии генерал Несмелов,

объединивший под свое начало остатки стрелковых частей 31-го корпуса. Коренастый и

еще сильный, несмотря на серьезную рану, он встал перед нами с винтовкой в руках:

— В атаку, товарищи!

Несмелова снова ранило. Он пошатнулся, но удержался на ногах. Крикнул:

— И смертью своей бейте чужеземцев!

И упал, обливаясь кровью, на руки бойцов, не выпуская винтовки из слабеющих

рук.

Фашисты, однако, брали верх. Их было больше, и они прижали нас к реке,

рассеяли на группы. Многие спасались в одиночку.

В ночной мгле трудно было ориентироваться. Я поплыл через реку, держась за

плащ-палатку, набитую сеном. Ноги сводило судорогой, и иногда казалось, что я не

выдержу, скроюсь в холодной пучине.

Почти бесчувственного, обессиленного меня прибило к берегу, заросшему

кустарником. Встал на дно, по-прежнему держась за спасшую меня плащ-палатку.

Сильно, как в лихорадке, знобило. Спотыкаясь, я вышел на травянистый берег.

Вытащил на всякий случай пистолет. Пробираясь через кусты, услыхал голоса.

Прислушался: чужие, гортанные! Враг! Скорее назад, в реку!

И снова плеск холодных волн, плащ-палатка с сеном в закоченевших руках.

Плыл, кажется, целую вечность. Течением сносило вниз, и я в конце концов

прибился к понтонной переправе. Кто-то окликнул, кто-то взял за руки, вытащил на

зыбкий мост. И вот он, знакомый голос, как счастье:

— Бог мой! Никак наш комбат? Вот тебе и загадочный предмет на воде!..

Это Петрович, мой друг Козлихин, а рядом с ним Еременко, [115] Донец, друзья и

братья мои! Кто-то из них подает фляжку: «Согрейся!» Я постепенно оживаю.

Спрашиваю: «Как с орудиями, где они?» — «Их повел политрук. С ними — порядок!»

* * *

Утром наконец-то после нудных затяжных дождей показалось солнце. Оно то

выглядывало, то снова скрывалось в белесых облаках.

Не без усилий наша часть собралась в одном месте и всюду слышались разговоры

о понесенных потерях: поредел наш полк, потерялись в суматошной ночи орудие и

трактор-тягач вместе с людьми. В нашем дивизионе разбита вторая батарея. И — общее

беспокойство: почти не оставалось снарядов, горючее на пределе.

Значительно укороченной колонной полк выступил на север, к Олишевке, где, не

прекращаясь, гремел бой. Следовали по большаку. Впереди нас, соблюдая

километровую дистанцию, двигалась аировская батарея.

Прошли километра четыре. Едва головное подразделение выбралось на крутой

пригорок, как навстречу резанули пулеметные очереди — одна, другая, третья!

Раздались резкие, отчаянные голоса. Рои пуль с зудящим посвистом один за другим

невидимо проносились над нашими головами.

По кювету, сильно пригибаясь, к нашим передним машинам пробирался

полковник Григорьев. Поворачиваясь к нам, он приказывал: «Разворачивайтесь вправо!

Впереди засада! Не задерживайтесь!»

Вскоре наш первый эшелон полка очутился на нескошенном поле и, подминая

посевы, следовал по нему развернутой шеренгой. Командиры кричали: «В колонну, в

колонну!»

Выстроившись на ходу, двинулись вперед. Нас повел старший лейтенант Бабенко.

С огневиками остался командир полка. До нас долетали пули: сзади завязывался бой

наших аировцев, которые поставили перед противником заслон.

К полудню добрались в Мрин — большое село на реке Остер. Сделали наконец

передышку.

На перекрестке узких улочек собрались командиры в больших и малых званиях —

общевойсковики, артиллеристы, саперы... Судя по разноголосице мнений и

предположений, более или менее точной обстановки никто не знал. [116]

Лишь становилось ясно, что к северу отсюда фашисты наступают большими

силами и на широком фронте. Им противостоят наши ослабленные части, и оборона

чаще носит очаговый характер, сквозь которую легко проникают немецкие танки,

мотопехота, охватывая наши фланги и угрожая тылам. Видимо, под Олишевкой была не

просто засада гитлеровских пулеметчиков, как полагал командир полка, а нечто совсем