Уходила юность в 41-й - Сонин Н. Т.

В роще Шумейково

1

Оставив на выезде из Пирятина парный «маяк», выбрались за городскую окраину.

Наше положение наводило на раздумья: передовой разъезд раз за разом уменьшался,

«оседая» на поворотах и развилках дорог. Но еще более, судя по обстановке,

осложнялось выполнение наших задач.

Где-то позади следует наш полк. Как там дела? Ведь движение отклонилось от

маршрута на Прихотьки, куда вплотную подступил противник. Озадачивало

затруднение, испытанное разъездом на улицах Пирятина, сплошь забитым

автотранспортом, конными обозами, сквозь которые не так-то легко пробиться,

соблюдая единство и организованность в движении колонной. Об этом, конечно,

доложит командованию политрук Ерусланов, если сумеет пробраться к своим. Однако

сколько неожиданностей подстерегает нас сейчас на каждом шагу. . [128]

Впереди наконец показался мост через Удай-реку. Внизу сумрачной рябью

отсвечивала вода. На берегах темнели ветви оголенных кустарников. Глядя в окошко

кабины, Семен фыркнул:

— Ух ты, Удай! Я-то, читая книжку Олексы Десняка, думал, что тут и впрямь рай

божий! Но что Удай перед лиманами Одессы?

Двигались медленно. Через переднее стекло было видно, что кузова шедших

впереди машин битком набиты ранеными. И вдруг где-то в голове колонны ахнули

орудийные выстрелы. Разрывы — следом за ними. Не иначе, как танки врага вышли

наперехват. Забушевал огненный вихрь.

Позже мне доведется познакомиться с Иваном Рябченко, командиром взвода

автобатальона 5-й армии. Он стал моим партизанским другом. А тогда, под Пирятином,

Иван Нестерович оказался в том самом круговороте. Он рассказывал:

— Эвакуируя тяжелораненых и ценное снаряжение, автобат следовал на

значительном удалении от авангардных сил. Вытянулись полукилометровой колонной

по каменному шоссе. Знали примерно, что общее направление — на Чернухи и далее на

Лохвицу. И вот, скрываясь до сих пор за складками местности, танки врага неожиданно

атаковали нас с фланга. Били из пушек и пулеметов в упор. Крики, вопли, стоны... Мы

бросились в придорожную рощицу, залегли за деревьями. Отбивались от фашистов

гранатами, ружейным огнем. Танки тем временем таранили грузовики, гусеницами

давили раненых. И тут меня ранило...

А я вспоминаю, как в этой суматохе по обочине дамбы бежал какой-то командир.

— В засаде ожидали, мерзавцы! — кричал он. — Слушать всем! На берег, влево, к

Удаю! Всем — по берегу, в подвижную оборону!

Когда в окружном военном госпитале мне довелось беседовать с генералом

Потаповым, он с горечью поведал, какая трудная обстановка сложилась в те дни.

Соединившись в Ромнах, танковые группы Гудериана и Клейста четырьмя отборными

дивизиями повели атаки на наши обескровленные части, вышедшие на линию Прилуки

— Пирятин — Оржица. Ударами с севера и юга 2-я и 17-я полевые армии немцев, а с

запада их 6-я армия дробили на отдельные очаги нашу оборону внутри огненного

кольца. [129] «Эпизод у моста через Удай, — подчеркнул Михаил Иванович, — лишний

раз и со всей очевидностью показал, что время нашего организованного отхода на

восток, к сожалению, утрачено. Стало ясно, что разрозненные, изолированные друг от

друга остатки наших войск решатся на крайний и отчаянный шаг — самостоятельный

прорыв сквозь окружение. Это тяжело и рискованно, но иного выхода не находилось...»

* * *

Заболоченные колеи по берегу. Кочки, рытвины, оголенные корневища... По ним

пробирались люди, а машины все чаще безнадежно застревали в трясине бездорожья и

в конечном счете превращались в чадящие, смрадные костры.

И наш черед настал. Недолго возились со своей полуторкой, выслушивая со

стороны упреки за задержку. В конце концов Семен Финьковский безнадежно махнул

рукой: «Наверно, пора в пешеходы записываться!» Я кивнул, и Семен, заложив в

карабин патрон с зажигательной пулей, выстрелил в мотор. Он вспыхнул.

Забрав оружие и боеприпасы, вскинув за плечи немудрящие пожитки, мы влились

в общий людской поток.

Толпами и в одиночку по обочинам разбитой дороги шагали рядовые бойцы и

командиры в больших и малых званиях. Слева от нас за завесой голых ветвей серой

стеной отвесно поднимался берег. Там, наверху, непрестанно громыхали пушки,

трещали пулеметы. Это наши заслоны сдерживали врага. Справа, за Удаем, желтели

заросли камыша и было слышно, как за ними ревут моторы, раздается чужая гортанная

речь.

Вместе с ранними, напитанными сыростью сумерками сгущалось над нами что-то

грозное, неотвратимое. Я невольно вздрогнул, когда Козлихин легко толкнул меня в

бок: «Взгляни налево, комбат. Это ж генерал Кирпонос, командующий фронтом!»

Повернувшись, увидел, как по тропинке между деревьями шла группа командиров

в шинелях с ярко-красной окантовкой на воротниках и хлястиках. Впереди, опираясь на

суковатую палку, сильно прихрамывая, шагал высокий генерал.

Козлихин громко нашептывал: «Я в тот день дежурил в столовой, когда он

приезжал в полк. Заходил, беседовал [130] с нами. Тогда командующий выглядел,

конечно, не так...»

Я торопливо осмотрел своих товарищей, жестами призывая подтянуться хоть

немного, привести себя в порядок. Но генерал Кирпонос шел, не обращая на нас

внимания, погрузившись в глубокое раздумье.

То, что наши группы и отряды разрозненно и медленно двигались по узкому

перешейку, вовсе не означало, что они утратили свою сущность как боевой воинский

организм. На Десне, во всяком случае, было не легче. Однако вырвались, опрокинули

врага.

И сейчас, куда ни глянь, — всюду не отчаянием и обреченностью, но упрямой

решимостью горят людские глаза. Гнутся у бойцов, командиров спины под тяжестью

оружия и боеприпасов. Возможно, не у каждого с собой кусок хлеба и то, что к хлебу,

зато боезапас в изрядной норме. Значит, скорые схватки у всех на уме. Лишь бы

отыскалась зыбкая брешь где-либо во вражьей стене, и вновь ринется наша рать на

фашистов, и если уж суждено кому пасть, то в жарком бою.

Я еще раз глянул вслед Кирпоносу, и мне вдруг вспомнилось далекое детство,

когда в летний ветреный день загорелось наше село. Опередив на своей старенькой

легковушке пожарную команду, примчался секретарь райкома. Обвел глазами

растерявшихся стариков и старушек, ибо молодые хлопотали в поле, расстегнул ворот

на запыленной гимнастерке и бросился в полыхавшую избу, откуда доносились

отчаянные детские голоса. Вытащил двух ребятишек и, поставив их на ноги, сказал:

«Что-то спине горячо, может, огонь? Смахните». Потом деловито распоряжался

пожарными, а деревенские бабы шептались: «Вон ведь какие они, коммунисты!»

И он, наш командующий, давно оставил позади свою автомашину, хоть сильно

беспокоит недавно покалеченная нога. Когда тебе под пятьдесят, нелегко тягаться с

теми, кто годится в сыновья. Долг и совесть зовут — в тяжкий час быть рядом со

своими солдатами. Он, генерал Кирпонос, — в рядах большевиков с гражданской и

иначе поступить не может.

...Шли молча, но вскоре наше настороженное молчание нарушил знакомый голос:

— Эгей, хлопцы, комбат, айда сюда!

Это Бабенко, наш командир дивизиона! В наглухо застегнутой шинели и небрежно

надвинутой на глаза каске [131] он ехал на телеге. Рядом, намотав на руку вожжи,

правил лошадью старшина Максунов. Толстоногий медлительный мерин еле тянул

повозку. У Бабенко лицо заметно осунулось, у переносицы обозначились глубокие

морщины, но держался он с прежней бодростью.

Бабенко рассказал, как остатки полка пришли наконец в Пирятин. «Юнкерсы»

налетали на город, бомбили скопление людей и машин. Тесные улицы превратились в

сплошной костер. После одной из бомбежек Бабенко не увидел рядом никого из