Уходила юность в 41-й - Сонин Н. Т.

пыжи, зарядили орудия, отвели в стороны длинные шнуры. Прозвучала команда:

— Всем в укрытие!

— Нам не впервой, — угрюмо произнес Павел Побережный, взявшись за шнур.

Никто в суматохе не заметил, что лошадь Кушнира застряла в трясине, силилась и

никак не могла вытащить ноги. Оглушающе рванули взрывы. Гиблое болотное место

заволокло едким дымом. Когда он рассеялся, мы увидели искореженные тягачи и

орудия, их рвано обрубленные стволы. Павла Побережного отбросило далеко в сторону,

и он замертво раскинул руки и ноги у небольшого озерка. Лошадь Кушнира дергалась в

предсмертных конвульсиях. Сам полковник лежал рядом в разорванной на груди

шинели. В стороне, у останков своих орудий, болезненно морщась, зажимал рану на

руке лейтенант Григорьев. [124]

Мы молча стояли над этим побоищем, ощущая на своих лицах холодный осенний

ветер.

3

Вновь, как тогда, в приграничье, нас направили в передовой разъезд. Задача?

Разведка дорог и изучение обстановки, определение пути главным силам. Маршрут

Пирятин — Прихотьки. Связь — через «маяки» и посыльными. «Помню, что приобрели

некоторый опыт, и вот он пригодится», — сказал, напутствуя нас, командир полка.

Вместе с нами он отправил лейтенанта Григорьева. Командиру дивизиона старшему

лейтенанту Бабенко приказал выделить в разъезд военфельдшера Величко. Короче

говоря, нашу Галю.

Перед политруком Еруслановым полковник поставил отдельную задачу. Какую —

нам было неизвестно.

Галя, вижу, обрадовалась. Наша милая, неунывающая и немножко застенчивая

фельдшерица. Подхватив свою объемистую санитарную сумку, она спешила к нашей

видавшей виды полуторке. Улыбнулась грустно, продекламировала:

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?..

Петляя большаками, выбрались на Прилукское шоссе и повернули на юг. Семен

уверенно вел машину. Пользуясь сравнительно незагруженным дорожным полотном,

наш разъезд помчался в Пирятин. По пути встречались разбитые грузовики,

исковерканные орудия, повозки, трупы людей и лошадей. Линии связи сплошь зияли

порывами, и проволока свисала почти с каждого столба. Проехали аэродромное поле, на

котором одиноко маячил наш «ишачок» — истребитель И-16.

Еще издали было видно, как разрушен, дымится пожарищами, как забит

автомашинами и людьми этот небольшой городок. По узеньким улочкам, казалось, не

проехать и не пройти.

Вместе с Козлихиным отправились в разведку. Что только ни встречалось на

нашем пути — госпитали, ремонтные мастерские, многое другое, что относилось к

тыловым службам. Тылы — фронтовые, армейские, корпусные и, конечно, обозы —

неизбежные спутники военной [125] поры. Чуть ли не у каждой машины — люди в

форме — военные врачи, интенданты. Все на улицах впритирку, когда не то что на

машине — пешим не протиснешься. Только и удалось в общем плане сориентироваться,

куда держать путь в дальнейшем. О движении на Прихотьки нечего было думать: там

неподалеку появились фашисты, которых сдерживают наши части.

И еще узнали: в автомашинах, которыми забит город, ни капли горючего. Значит,

на то, что уличные «пробки» рассосутся, мало надежд.

Вернувшись на свою стоянку, с радостью увидели политрука Ерусланова. Он

приехал на машине, груженной бочками с горючим. Не без гордости подчеркнул:

— Экстра-горючее. Чистый авиационный бензин!

— Где взял?

— Гребенку проезжали? Аэродром видели? Так вот. Самолеты перебазировались,

а горючее на складе осталось. Аэродром, кстати говоря, заминирован. Итак, сколько

бочек возьмешь?

— Сколько выделишь. Не одни же мы на снабжении, — ответил я, радуясь тому,

какой находчивый и расторопный наш политрук. За что ни возьмется — сделает так,

что лучшего и желать не надо.

И теперь во взбудораженном Пирятине Степан Михайлович открыл перед людьми

свою добрую душу и вместе с тем проявил принципиальный характер. Едва начали

перекатывать с машины на машину бочки с бензином, со всех концов к нам потянулись

просители: «Хоть ведерко налейте! Пожалуйста!» Оглядев толпу, Ерусланов подозвал

какого-то врача со «шпалами» в петлицах.

— Госпиталь? Полбочки получайте!

За это Ерусланову преподнесли ящик с маслом: «Возьмите взамен. Знаем, как

сейчас питаетесь...» Политрук строго взглянул на врача: «Я ведь, доктор, и обидеться

могу...»

Наотрез отказал выдать горючее какому-то интенданту. Затем одному — в

высоком звании — разъяснял: «Не приказывайте, пожалуйста, я — не ваш

подчиненный. Если б мог! У нас на марше — артиллерийский полк!»

Я попросил Степана Михайловича по возвращении [126] доложить полковнику

обстановку, сложившуюся в районе Пирятина, и мы расстались, обнявшись крепко.

Подошел попрощаться и лейтенант Григорьев, и они также обнялись. На совет

Ерусланова лечь в госпиталь Григорьев ответил: «Зачем? Я еще тут пригожусь. К тому

же у нас свой медик, Галя. Не пойду!»

Долго я не сводил глаз с удалявшейся по дороге полуторки, в которой уезжал наш

политрук — добрый человек, дорогой друг. Не знал я, что распрощались мы с ним

навсегда...

* * *

Солнце скупо золотило листву на деревьях. Взмывая ввысь и вновь снижаясь, над

городом барражировал немецкий самолет-разведчик.

Улицы загалдели голосами. Движение по-прежнему закупоривалось. Лавируя

среди застывших на своих местах автомашин, осторожно выводили грузовик к

городской окраине.

Вдруг по кабине забарабанили, и Финьковский резко затормозил. Я выскочил из

кабины и увидел, как на нас с пронзительным воем пикирует «юнкерс». Целая стая их

кружилась над городом. Крикнул: «За мной!» — и бросился к сарайчику, стоявшему в

сотне метров от дороги. Едва успели упасть наземь, как грохнул взрыв. Нас накрыло

обвалившейся стеной. Благо, сарайчик оказался ветхим, с глинобитными стенами.

Долго лежали не двигаясь, а бомбы ухали совсем рядом. Наконец самолеты

улетели. Поднявшись, мои товарищи отряхивались, поправляли амуницию. Усталые от

нервного напряжения, возвращались к машине. И тут раздался пронзительный крик:

— Лейтенанта Григорьева убило!

Мы гурьбой бросились к домику, возле которого бугрился небольшой погреб. Галя

Величко обогнала нас и первой подбежала к лежавшему навзничь Григорьеву. Метрах в

семи слабо дымилась свежая воронка. По всей видимости, когда начался налет, Юрий

увидел это спасительное убежище и, скинув шинель, поспешил к погребу. Не добежал...

Может, в последнее мгновение он повернул голову в нашу сторону, словно прощаясь,

или, возможно, взглянул на свою пикирующую смерть — кто знает? Один осколок

раздробил Юрию подбородок, а другой пробил спину против сердца... [127]

Узнал ли командир полка о гибели сына? Вряд ли. Остатки полка в Пирятине

вражеской бомбежкой окончательно рассеяло, о чем днем позже нам поведал Бабенко.

Что стало с полковником Григорьевым, никто не знал. Об этом уже в послевоенное

время рассказал в своей книге «Подпольный обком действует» А. Ф. Федоров.

С горсткой бойцов и командиров наш полковник следовал на восток, пытаясь

выбраться из огненного кольца. Так дошли они до перелесков, между селениями

Прихотьки и Куренька. Тут и повстречался полковник Григорьев с Алексеем

Федоровичем Федоровым. Они договорились было о совместной борьбе. Но вскоре

Григорьева схватили гитлеровские автоматчики. Лишь позже, вырвавшись из плена, он

повстречался с партизанами полковника Бринского, которые оперировали в лесах под

Любомлем, что на Волыни. Затем он действовал в Ровенском партизанском соединении

под командой генерала Бегмы вплоть до марта 1944 года, когда на освобожденной

Украине партизанское движение подходило к своему победному завершению.