Солдат Берии. 1418 дней в рядах войск НКВД по охране тыла Красной Армии - Федор Петрович Васильев

бы чаем не пришлось. И вообще отпуск был омрачен нелепым случаем, о котором и теперь не могу вспомнить без огорчения. Едва я перешагнул порог квартиры, как произошло столкновение с одним из работников завода (не хочется даже называть его фамилию), претендовавшим на нашу жилплощадь. Он был не прав. Однако и я, видимо, погорячился.

Так или иначе, но я оказался в районной комендатуре, откуда меня вызволил все тот же лейтенант.

— Все в порядке, Васильев: о происшествии доложил Синилову. Генерал приказал освободить тебя. Но на трое суток отпуск тебе, солдат, все же сократил. Эшелон отходит завтра в двенадцать. Ну иди же, иди. Мать ждет на улице и дивчина. Сестра, что ли?

— Невеста она мне…

Дома мать и Аня принялись хозяйничать. Стол был накрыт сверкающей белизной скатертью. На него выложили все продукты, подаренные мне в комендатуре города Москвы: сыр, колбасу, мясные и рыбные консервы, а главное — два батона белого хлеба.

За столом пошел тихий разговор…

Коротки и быстротечны часы солдатской побывки. И вот уже на глазах матери опять проступили слезы. И разве можно ее упрекнуть в слабости, если сын снова уходит на фронт.

На территории совхоза Жуково Смоленской области нас, пограничников севера, встретил майор П. П. Зубко — начальник штаба вновь сформированного 14-го погранотряда.

— О це, кум, цибуля! — изрек он свою любимую поговорку, остановив свой взгляд на мне. Тут же кто-то «заступился» за меня:

— Это не цибуля, а наблюдательная вышка на живых ногах.

— Це тоже верно, благодарю за уточнение, — согласился майор, и всем стало смешно.

Я собрался было ответить майору по-своему, вроде — мать таким родила, чтобы на цыпочках не ходить, но промолчал, зная, что он знакомится с нами для доклада командованию.

Нашему отряду, как объяснил чуть позже командир отряда подполковник В. И. Туляков, предстояло нести пограничную службу за спиной наступающего фронта — до самого выхода к довоенной границе, а затем… Затем, к сожалению, нам не суждено будет даже посмотреть на Берлин. Нет-нет, мы не обижены судьбой, как подчеркнул подполковник Туляков, наоборот, мы останемся выполнять почетную обязанность — охранять очищенную от фашистских захватчиков границу Родины.

Лейтенант Стадник, с которым мне приходилось встречаться на побывке в Тушино, оказался прав: я попал служить вместе с ним в один отряд. По настоянию лейтенанта меня зачислили к нему на заставу стрелком третьего отделения, которым командовал сержант Алексей Михайлов. Мой сослуживец по Кольскому земляк Николай Москвин был назначен командиром второго отделения того же взвода заставы.

Вначале мне показалось, что в тылу фронта все спокойно, здесь нам, пожалуй, и делать нечего. Но вот поднятая по тревоге застава задержала в лесах совхоза трех вражеских сигнальщиков и бывшего старосту центральной усадьбы. Староста сопротивлялся, ранил пограничника. Нам показали задержанных. Внешне они ничем не отличались от жителей, с которыми доводилось встречаться во время патрулирования дорог и на охране мостов. Они были одеты в поношенные брезентовые плащи, на ногах латаные сапоги, двое в серых фуражках с пятнами мазута, двое в солдатских цигейковых шапках. Все на них наше, русское, и говорят по-русски, а души не наши, проданные.

Едва закончилось формирование отряда, как забылось рассуждение «здесь делать нечего». Пришла весть: в районе Дедни притаилась группа диверсантов. На ликвидацию этой группы была поднята застава лейтенанта Стадника.

Перед отправкой на задание к нам приехал начальник отряда подполковник Туляков. Он ознакомил нас с обстановкой, развернув перед нами карту европейской части страны. На ней была обозначена линия фронта с пометкой: «На 17 июня 1944 года».

На карте фронт проходил по линии Витебск, Баево, Селец-Холопеев, Рогачев, Жлобин… Особенно заприметил я, что на нашем участке черная жирная линия вражеской обороны выгнулась в сторону Смоленска…

Затем подполковник достал из полевой сумки несколько фотографий, подал их нам, назидательно проговорил:

— Смотрите и запомните. Где попадутся такие лица, немедленно задержать. Побегут — стрелять… Опасные типы.

Фотографий было три. Когда они попали мне в руки, первая из них сразу бросилась в глаза. Знакомое лицо. На обороте фотографии записано: «Особые приметы — левое ухо рваное».

— Он! — воскликнул я, взмахивая карточкой.

— Чего вы там, Васильев? — спокойно спросил подполковник.

— Знаю одного…

Туляков удивленно посмотрел на меня.

— Ну, ну, расскажи.

Эх, как я проклинал сейчас себя за то, что не передал в руки милиции или военному коменданту Ярославского вокзала одного тина, с которым поцапался еще в вагоне. Торопился домой, боялся длинных допросов и объяснений. Теперь казнись, шляпа, вот он перед тобой этот тип, только на фотографии…

Встретился я с ним в поезде, в Ярославле, где он сел в вагон. Со мной на нижней полке находились женщина с большим узлом и солдат, списанный по чистой: правый рукав у него был заправлен под ремень. Мы потеснились, и новый пассажир занял место справа от солдата. Он был в помятой гимнастерке, в узких армейских брюках, на ногах кирзовые сапоги. Смуглый, глаза вроде добрые, но с хитринкой. Эту хитринку я заметил, когда он остановил свой взгляд на моей зеленой фуражке, затем улыбнулся себе в ус, — дескать, знаем мы нынешних пограничников, когда почти ни одного столба на границе не осталось. Такая ехидная улыбка насторожила меня, и я пристально посмотрел на него. Он заметил мой взгляд, погладил ладонью лицо, задержал ее возле левого уха и отвернулся от меня к безрукому солдату.

— Вот и отвоевался. Теперь домой? По чистой небось?

— Конечно, с одной рукой не посылают на войну, — ответил солдат.

— Деревенский?

— Да.

— Как же теперь жизнь-то поведешь?

Солдат промолчал, а тот продолжал:

— Вот так-то. Небось дома ждут в орденах, а у тебя, вижу, ничего нет, кроме пустого рукава… Жаль, жаль, но что поделаешь, солдат есть солдат, безответное существо. Впрочем, винтовки и пулеметы без него сами стрелять не будут…

Он лез в доверие к солдату, выражая ему сочувствие, и рассчитывал найти у нас поддержку: солдаты, мол, не должны много думать. Это раздражало меня. Защищая свою солдатскую честь, я вступил с ним в спор. Однако он ловко подвел меня к тому, что я должен был сказать «да» или «нет» о праве солдата повернуть винтовку или пулемет в другую сторону.

— В какую другую? — возмутился я.

— На запад пли на восток, — вывернулся он, видя, что я готов обвинить его в чем-то серьезном. С его слов, он ехал в Москву по личному делу.

Перед выходом из вагона он улыбнулся мне мило и ласково, как давнишний друг, старательно скрывая от моего взгляда левую сторону лица.