Солдат Берии. 1418 дней в рядах войск НКВД по охране тыла Красной Армии - Федор Петрович Васильев

белье.

— Приготовиться к погрузке на машины! — последовала команда.

Теперь действия наших подвижных застав и всего отряда пограничников стали отмечаться, как нам сказали, в донесениях штабов дивизий, корпусов и армии. Знали о нас и в штабе фронта: выловлено столько-то диверсантов, разоружена группа неизвестных лиц, поймано столько-то вражеских лазутчиков и бывших полицейских. Так называемые диверсанты — враги невидимой линии фронта — нередко сдавались одиночками и группами без особого сопротивления, сами расстреливали своих главарей, и лишь самые отъявленные преступники, боясь суровой кары за совершенные злодеяния, и агенты гитлеровской разведки продолжали скрываться и сопротивляться, нанося смертельные укусы нашим людям. Они кусались, как гадюки, которым наступили на хвост.

Именно на след такого преступника напала наша застава. С небольшой группой он действовал под кличкой Болотный Лунь.

Какое-то время нам не удавалось выяснить, какие конкретные задачи ставит Болотный Лунь перед своими сообщниками. Но вот один из членов этой группы, потрясенный мощью огня нашей артиллерии и захваченный нами, дал любопытные показания, Он сообщил, что ему были выданы: винтовка с оптическим прицелом — из нее можно вести прицельный огонь до восьмисот метров; патроны с пулями, имеющими синюю головку и два зеленых пояска — пули начинены сильным ядом, и человек гибнет даже от касательного ранения; дорожная мина с магнитным приспособлением — мина «персональная», срабатывает без осечки под заранее избранной машиной.

— Против кого конкретно все это? — стали добиваться мы у инженера отряда.

И винтовка, и пули, и мина были выданы для охоты за одной целью — за человеком, который возглавляет фронт…

Услышав такой ответ, я как бы вновь увидел генерала, который так заразительно хохотал, когда Николай Москвин сказал ему, что грязь на войне сама к солдатам липнет — «такова истина». Теперь я вижу высокий лоб командующего войсками фронта, мягкие черты лица, теплый взгляд с искоркой иронии и доброты… Его персональный броневик, автомашину. Значит, Болотный Лунь подобрал «охотника» и вооружил его снайперкой, ядовитыми пулями, магнитной миной против генерала Рокоссовского…

Правда, этот «охотник» не применил выданного ему оружия и предпочел сдаться пограничникам, но успокаиваться нельзя. А вдруг этот Болотный Лунь вооружил такими средствами двух-трех диверсантов?.. Плюс дублеры! Нет, долой отдых, долой успокоение и благодушие… За спиной теперь уже четырех фронтов — 1-го Прибалтийского, 1, 2 и 3-го Белорусских — укрывается опасность, она может прервать жизнь тем, кто ведет доблестные войска этих фронтов.

А сводки в эти дни поступали одна за другой радостные. Но кроме сводок работал беспроволочный солдатский телеграф: большую петельку закидывают наши генералы на шею немецких войск в Белоруссии. Так сказали мне солдаты санитарного поезда, остановившегося на полустанке, где наше отделение патрулировало переезды и дорогу к штабу фронта. Вскоре солдатский вестник о «петельке» расшифровался так: в районах Витебска, Могилева, Бобруйска наши войска окружили крупную группировку противника, закрыв ей путь отступления на запад.

В те дни часть нашего отряда погрузилась в эшелон и 6 июля высадилась в Минске. Основные силы отряда прибыли в Минск 1 августа.

Город лежал в развалинах. На уцелевших зданиях саперы вывесили щиты с надписью «Заминировано». На улице Ленина, по которой продвигался отряд, не было ни одного живого места — под ногами щебень, битое стекло и мягкий от пожаров асфальт. Я шел опустив голову, старался не смотреть на изуродованный город. Сотнями лет строили люди эти улицы. И вот за несколько дней все разрушено. Города нет. Какая жестокость! Что творят гады фашисты!

В Минске меня догнали сразу два письма. Первое от мамы. «Сынок, Федюшка, — писала она, — обо мне не беспокойся, береги себя». На второй страничке то же самое: «Береги себя, обо мне не беспокойся». Я не мог понять, почему она просит не беспокоиться о ней. Быть может, с ней что-то неладное? Кручу письмо и так и эдак… И только письмо от Ани помогло мне разобраться, что к чему. Аня писала, что маму перевели на другую работу, она развязывала плоты на Химкинском водохранилищу простудила ноги и захворала, «Врачи говорят, воспаление легких, но теперь ей стало лучше…» Далее все строчки зачеркнуты густыми черными чернилами. Осталась лишь подпись: «Твоя Анюта».

Я не знал, как ответить на такие письма. Да мне и не дали времени на раздумье.

Наша комендатура во главе с капитаном Митрофановым должна была срочно перебазироваться из Минска в леса, что раскинулись большими массивами между реками Волма и Птичь. Ее задача — перехватить устремившихся сюда одиночек, бывших полицаев и предателей. Как сказали разведчики, следы диверсантов теряются в болотах, в непроходимых лесах; враги соблюдают осторожность, обходят населенные пункты.

Вскоре стало известно, что немецко-фашистские войска, попавшие в окружение восточнее Минска, тоже пытаются использовать этот путь — через леса и болота междуречья Волмы и Птичи. Значит, среди бывших полицейских могут быть агенты, которые держат связь с немецким командованием.

Мы сели в грузовые автомашины. Дорогой, как всегда, пели фронтовые и народные песни, делились друг с другом новостями и впечатлениями. В кузове, справа от меня, солдат Владимир Шейкин читал полученное из дому письмо. Читал, и на лице мелькала улыбка: ему сообщали из села Михайловка, Сталинградской области, о том, что на собрании колхозников распределяли ссуду на строительство жилых домов. Собрание постановило: в первую очередь обеспечить денежными средствами и строительными материалами семьи фронтовиков. Двенадцать домов заложили в Михайловке, один из них — для семьи Шейкина. Как тут не улыбаться солдату… И так везде.

А вот мне и на марше, и потом, когда нас инструктировали, трудно было заглушить тревогу, навеянную письмами из дому, — судьба матери и в бою не забывается, на то мы и сыновья. Но я посмотрел в глаза Митрофанова, этого опытного, всегда подтянутого, внешне невозмутимого чекиста, озабоченного предстоящей боевой задачей, и мне стало не по себе. Лишь одним взглядом — тревожным и пронзительным, колючим и суровым — капитан как бы потребовал от меня небывалой сосредоточенности и собранности всех чувств и мыслей во имя исполнения его воли. Что-то более важное, более значительное, чем судьба родной матери, выдвигалось передо мной при встрече со взглядом капитана Митрофанова. Это же, вероятно, чувствовали и мои товарищи по отделению, по заставе. Для понимания обстановки не требовалось особых разъяснений. Карта, азимут — и прочесывай лес по совести, прощупывай глазом каждую ветку, каждый куст, забыв о личных заботах и огорчениях.

Зрительная память возвращала меня в вагон поезда, где встречался с ехидным человеком, который прятал от меня левое ухо. Я будто вновь вглядывался в черты его смуглого лица