Дети войны. Народная книга памяти - Коллектив авторов

Кто-то из соседей посоветовал мне пойти в управу. Это было где-то на площади Ластовой. Полицейскими были молодые, красивые, холеные татары. Сначала они делали вид, что не понимают русского языка (между собой говорили на крымско-татарском), но я плакала и не уходила. В управу зашёл какой-то немец, он привел женщину-переводчицу, и тогда мне выделили пожилого русского мужчину. Я ему все объяснила. Он спросил, какой инструмент у нас есть. Ничего у нас не было – в первые сутки у нас как-то многое пропало. Мужчина взял топор, лопату, и мы пошли с ним к нам. На улице он нашел пару досок, сколотил ящичек, и мы пошли на наше кладбище Оно теперь, кажется, цело, но заброшено – это за Малаховым курганом. Мама мне велела запомнить место, чтобы можно было найти потом. Мы выбрали самое большое дерево, мужчина выкопал ямку, положили Жорика, засыпали землей. А когда, перед отъездом из Севастополя, мы с папой пошли на кладбище, то оказалось, что дерева не было, разрушено в этом месте было все.

В двенадцатых числах июля у меня стал болеть большой палец на правой руке. Я не знала, что это. Из простыни я рвала полоски и бинтовала палец. Он распух, почернел. Врачей не было, поликлиника не работала. Я просто терпела и ходила к немцам за едой. Я ведь говорливая и открытая, рассказала об обедах мальчишкам и девчонкам из нашего квартала. В итоге нас к немцам за обедом ходило уже человек шесть-семь. Мы все стояли около двери, ко мне выходил мой немец – он оказался денщиком у офицеров. Он брал мой котелок и баночку и выносил мне: полкотелка первого и полбаночки второго. А к другим детям выходили другие немцы и со своих тарелок, что не доедали, давали детям в их посуду. Я не помню случая, чтобы кто-то у кого-то отнимал, чтобы лезли без очереди. Все было очень спокойно. Видимо, в этом нас немцы убедили. Мы как-то понимали, что от нас требовали. Никто из нас с пустой посудой не уходил. А взрослые в нашем квартале объяснили нам, чтобы мы не трепались, а то вся Корабельная туда бросится просить и всех прогонят.

Со второго этажа дома ежедневно после обеда спускался высокий стройный старик (как мне казалось тогда), совершенно седой. У него были сапоги, а на задниках были бубенчики, как потом мне объяснили – это шпоры, которые положены кавалеристам. Этот старик спускался, мы отходили подальше, он проходил и на нас не смотрел, будто нас нет. Мы там вообще были очень тихие, молчали. Мы понимали, что если хоть одна жалоба поступит, то нас жандармы с центрального входа прогонят отсюда. И вот мой немец видит, что я несколько дней прихожу с перевязанным пальцем. Он спрашивает, что случилось, а я молчу, прячу руку. Он схватил тогда мою руку, развязал палец, а верхняя фаланга, где ноготь (нарыв был под ногтем, по народному «волос»), была уже почерневшая. Он поволок меня тут же на второй этаж по этой лестнице. Зашли в большую светлую комнату. Это был медицинский пункт. Этот высокий седой старик был врачом, у него был еще медбрат, немец. Они все о чем-то поговорили. Посадили меня за стеклянный столик посреди комнаты, на котором были инструменты, врач взял в одну руку скальпель, в другую – ножницы. И мне объяснил, если я буду орать и дергаться, то мне отрежут палец. (Как я это понимала?) Заставили меня отвернуться. Я слышала скрип скальпеля по косточке, он ножницами и скальпелем убирал все загноившиеся части. Когда меня отпустили, и я смогла посмотреть, то увидела, что медбрат мокнул бинт в какую-то зеленую жидкость и обмотал палец. Хорошо все забинтовали, руку подвесили на перевязь, я молча плакала, просто текли слезы. Мне дали за хорошее поведение конфету – кругленький леденец. Сказали, чтобы я завтра пришла на перевязку. Ну и обед, конечно, в левую руку дали. Я пришла домой и все рассказала маме. Говорю, что немец мне сказал, что еще два-три дня, и я бы умерла. Мама сказала на следующий день, чтобы я узнала, не можем ли мы врача отблагодарить чем-нибудь. Я сказала врачу, он, смутившись, ответил, что если у нас есть настоящий чай, то он был бы рад. Мама мне сказала, где у нас спрятана в кладовке маленькая упаковка, 50 граммов грузинского чая «Экстра». Я нашла его и отнесла врачу на второй день. Когда я ему отдала пачечку – какой у него был счастливый вид! Он нюхал пачку, закрывал глаза от наслаждения, ее же нюхал и его помощник.

Этот высокий седой старик был врачом, у него был еще медбрат, немец. Они все о чем-то поговорили. Посадили меня за стеклянный столик посреди комнаты, на котором были инструменты, врач взял в одну руку скальпель, в другую – ножницы. И мне объяснил, если я буду орать и дергаться, то мне отрежут палец. (Как я это понимала?) Заставили меня отвернуться. Я слышала скрип скальпеля по косточке, он ножницами и скальпелем убирал все загноившиеся части.

Они делали мне перевязку, за чай дали небольшой кирпичик белого хлеба, как теперь продают, граммов 300, и пачку маргарина. Какое лакомство! Хлеба я не ела с 20 июня. Так я ходила на перевязки дней десять – двенадцать, и в итоге палец зажил, хоть и остался уродливым.

Уже после того, как мой палец зажил, – в августе, я заметила, как по Корабельной стороне по домам ходит пожилой фельдшер по фамилии Крылов. После войны он работал в поликлинике на площади. Это был очень добрый и знающий фельдшер.

Где-то после двадцатого августа прихожу домой и вижу – на полу возле печки лежит папа. Оказывается, он был в лагере под Симферополем, в котором находилось около десяти тысяч командиров Красной армии. Папа говорил, что немцы взяли около ста тысяч в плен. Было несколько лагерей. И когда их (гражданских) стали отправлять на работы, папа еще с двумя сидельцами договорились бежать.

Папа сказал, что маме нужно есть. Того, что я носила, было мало. Папа родом из деревни, а деревенские приучены к любому труду. Мне папа сказал, чтобы я нашла и принесла брезент и покрышку от колеса. Это добро в развалинах можно было найти. Я их разыскала и папа стал шить какие-то примитивные тапочки. Я носила их на рынок, который располагался там, где теперь площадь Ревякина, примерно там, где сейчас стоит мемориальный паровоз. Утром приходила электричка (или на паровозной тяге поезд, не помню), приезжали торговать татары из окрестных сел: молочные продукты, помидоры розовые крупные, сладкий лук, который теперь называют ялтинским, всякая зелень. Я раньше не ходила туда, у нас не было денег. Кстати, в ходу были советские деньги. Я продавала каждый день по одной паре тапочек, покупала что-нибудь из овощей. Хлеба и круп не было. Те сухари, что я насушила летом, мы съели, когда стало голодно, – в последние месяцы осады они нам очень помогли. Где-то через неделю после прихода папы та немецкая часть, которая нас кормила, вдруг исчезла. Мы приходим, а там другая часть, и нас просто прогнали.