Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

ввиду своей бесцветности даже специалистами.

И вспоминают ее, как правило, не без иронии:

За большим столом сидела полная дама с лицом малявинской крестьянки[2660]. Мне показалось, что, облаченная в обтягивающую ее зеленую кофту, с гладко зачесанными и собранными в пучок волосами, она выглядела бы более естественно не за столом редакции, но за прилавком какого-нибудь магазина. <…> Внезапно, навалившись всем телом на столешницу, заговорщицки прошептала:

— Учтите: я здесь — единственный настоящий марксист![2661]

Поэтому главная, может быть, причина появления этой «почтенной матроны от критики»[2662] в словаре Оттепели — не верная служба и скучные книги, а то, что В. Шаламов в воспоминаниях назвал С. своей «как бы дважды крестной матерью». Именно она рекомендовала его самый первый рассказ «Три смерти доктора Аустино» для публикации в журнале «Октябрь» (1936. № 1), где была тогда одним из редакторов, и первой напечатала его стихи из колымских тетрадей уже в «Знамени» (1957. № 5)[2663].

Так что, вспоминая известную притчу из «Братьев Карамазовых», можно сказать: вот та самая «луковка», которая и самого заурядного человека может уберечь от забвения.

Слуцкий Борис Абрамович (1919–1986)

Обширный род Слуцких расслоился в 1920 году. Семья Меира, одного из двоюродных братьев, отправится искать счастья в Палестине, где он в школе сменит свою фамилию на Амит и спустя десятилетия станет руководителем военной разведки Израиля, а позднее Моссада. Другой двоюродный брат Борис, домашнее имя Борух, явится на свет в Славянске тогда еще Харьковской губернии и уже в детстве начнет писать стихи.

Они никогда не встречались, но черты фамильного сходства просматриваются и в жестоковыйных, «комиссарских» характерах, и в нацеленности на карьеру — в одном случае политическую, в другом литературную. Во всяком случае, забудем об Амите, С., в 1937-м поступив в Московский юридический институт, уже через два года будет параллельно учиться еще в литинститутском семинаре И. Сельвинского, попадет под опеку Л. Брик[2664], сблизится с начинавшими тогда «лобастыми мальчиками невиданной революции» и вместе с А. Кронгаузом, М. Кульчицким, С. Наровчатовым, Д. Самойловым, тогда еще Кауфманом, впервые напечатает свои стихи в мартовском номере журнала «Октябрь» за 1941 год.

В 1941–1946-м стихи, правда, почти не писались: пройдя путь до гвардии майора, С. служил следователем в военной прокуратуре, затем армейским политработником, вступил в партию (1943), получил ордена Красной Звезды и Отечественной войны обеих степеней, был ранен, перенес тяжелую контузию и уже после демобилизации два года долечивался.

Мирное время для него началось только в 1948 году, неласковом для евреев-стихотворцев, так что начинать пришлось с составления композиций для Радиокомитета и переводов по подстрочникам. Но стихи, сопровождаемые, — как сказал С., — «глухой славой», шли уже неудержимо, иногда прорывались в печать — «Памятник» в «Литературной газете» от 15 августа 1953 года, подборки в «Октябре» (1955. № 2, 8; 1956. № 1), «Лошади в океане» в «Пионере» (1956. № 3), — а 28 июля 1956 года эта глухая слава вдруг стала громкой — воспользовавшись отсутствием главного редактора В. Кочетова, «Литературная газета» опубликовала статью И. Эренбурга «О стихах Бориса Слуцкого», где, — по оценке П. Горелика и Н. Елисеева, — «поэт, еще вчера известный лишь в узких кругах, был выведен едва ли не в первые ряды советской поэзии».

Конечно, вернувшись из отпуска, В. Кочетов распорядился 14 августа напечатать заметку за подписью учителя физики Н. Вербицкого с приговором и С., и И. Эренбургу: «…подавляющее большинство из того, что вы приводите в качестве образца, по-моему, очень мало похоже на поэзию». Дело, однако, было сделано. Как с понятным удовлетворением годы спустя отметил сам С.,

моя поэтическая известность была первой по времени в послесталинский период новой известностью. Потом было несколько слав, куда больших, но первой была моя «глухая слава». До меня все лавры были фондированные, их бросали сверху. Мои лавры читатели вырастили на собственных приусадебных участках[2665].

И действительно, в 1957 году выходит его первая книга «Память», в том же году С. по рекомендациям П. Антокольского, Н. Асеева и С. Щипачева принимают в Союз писателей, в октябре 1957-го он вместе с другими советскими «звездами» выезжает в Рим для участия в трехдневной конференции «Поэзия нашего времени», журнальные подборки следуют одна за другой, а то, что «не для печати», распространяется в списках.

Единственный, зато оглушительный сбой произошел 30 октября 1958 года, когда на общемосковском собрании писателей С. принял участие в «избиении» Б. Пастернака.

Об этих пяти минутах на сцене Дома кино кто только за 65 лет не писал, так что нам можно не гадать, только ли по приказу партбюро взял слово С. или он и в самом деле думал, что «поэт обязан добиваться признания у своего народа, а не у заморского дяди»[2666]. Важно знать, что многие друзья от С. на какое-то время отвернулись, Е. Евтушенко там же в кулуарах протянул ему «две монеты по пятнадцать копеек» (вот, мол, вам «тридцать сребреников»)[2667], и этот эпизод тенью лег на всю последующую судьбу поэта, хотя больше ничего подобного с ним не случалось.

Сказав еще после войны Д. Самойлову: «Я хочу писать для умных секретарей обкомов»[2668], в партии С. и сейчас не разуверился, даже избирался, — как вспоминает С. Мнацаканян, — секретарем партийной организации московских поэтов, «и в этой роли из него вылезало „военное прокурорство“»[2669]. Однако — «рулевая фигура современной поэзии, „комиссар литературного ренессанса“» (А. Вознесенский)[2670] — в стихах он никакой потачки правящей идеологии не давал и вел себя абсолютно безупречно: 24 ноября 1962 года, в параллель с солженицынским «Иваном Денисовичем», успел напечатать в «Литературной газете» антикультовые стихотворения «Тридцатые», «Бог» и «Хозяин», в феврале 1966-го подписал «Письмо 25-ти» о недопустимости частичной или косвенной реабилитации Сталина, а в мае 1967-го — обращение к делегатам IV съезда писателей с протестом против цензуры.

Причем подписи свои С. ставил, не поддаваясь стадному чувству, как иные многие, а с большим разбором — за И. Бродского, считавшего его одним из своих учителей, например, не вступился, сказал Д. Самойлову: «Таких, как он, много»[2671]. И под заявлениями в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля, а позднее А. Гинзбурга и Ю. Галанскова фамилии С. тоже нет: чуждый ему образ поведения, не его литература — следовательно, и война не его.

Осторожничанье? Да нет, честность, и пусть ее нет в числе классических категорий эстетики, любили стихи С. именно за грубоватую честность и пронимающую правдивость в каждом слове. А братья-писатели ценили его здравомыслие, вроде бы совсем не полагающееся лирическому поэту, и безотказную готовность приходить на помощь всем, в