Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

своего опешившего автора.

Неудовольствие, шедшее с самого верха, было вроде бы мягким, но явственным, и С. — случай в своем роде единственный — в 1958-м попросился лично у Хрущева в добровольную опалу, на два года уехав в Ташкент собкором «Правды». И хотя вернулся он из этой самоизоляции, безусловно, со щитом, с большим романом, но на III писательском съезде (1959) его демонстративно не выбрали секретарем, с Ленинской премией его «Живых и мертвых» все-таки прокатили (1961), и командных, обеспеченных должностями позиций в литературе С. тех пор никогда уже больше не занимал.

Даже при Брежневе, хотя тут-то награды снова пошли валом: ордена Ленина (1965, 1971, 1974), наконец-то Ленинская премия (1974), Золотая звезда Героя Социалистического Труда (1974). Увидело свет Собрание сочинений в 6 томах (1966–1970), ежегодные издания и переиздания исчислялись десятками, со спектаклями и фильмами по его произведениям тоже все было отлично. И звонки С., его письма и хлопоты решали многое — например, в вопросах, появятся ли «Мастер и Маргарита» на страницах журнала «Москва» (1966. № 11; 1967. № 1), а дебютная повесть никому не известного Вяч. Кондратьева «Сашка» в «Дружбе народов» (1979. № 2).

Удача, словом, вернулась? Это да, но на то и советская власть, чтобы даже сановники не чувствовали себя всесильными. Так, Главлит и, в особенности, ГлавПУР насмерть воспротивились публикации «Разных дней войны»[2632], и пробить эту публикацию симоновских дневников, подготовленную «Новым миром» к печати еще в 1966 году, удалось только спустя годы (Дружба народов. 1973. № 1, 2; 1974. № 4, 5, 6, 11, 12; 1975. № 1).

Вот ситуация, в которой С., казалось бы, должен был взбунтоваться, подписать коллективный протест против цензуры, адресованный писателями своему IV съезду (1967). Так ведь нет же, не подписал, как в феврале 1966-го не подписал и коллективное обращение писателей против ресталинизации[2633]. Предпочел спустя месяц обратиться к Брежневу со своим личным — и, как обычно, максимально сбалансированным — мнением: «Нам нет нужды ни очернять, ни обелять Сталина. Нам просто нужно знать о нем всю историческую правду»[2634].

Здесь не трусость. Здесь позиция человека, который советскую власть всегда ощущал своей, а ее интересы не отделял от своих и готов был давать ей смелые уроки. А со всем, что власти (и ему лично) казалось неприемлемым, сражался — как в 1956 году вытолкнул «Доктора Живаго» из «Нового мира» и как в 1966-м в качестве эксперта ЦК осудил и роман А. Солженицына «В круге первом»[2635], и сочинения «двурушника» А. Синявского[2636].

Так и дальше пойдет. Коллективку в поддержку ошибочного, на его взгляд, решения о вводе войск Варшавского Договора в Чехословакию С. подписать отказался[2637], а такую же коллективку самых сановных советских писателей с осуждением А. Сахарова и А. Солженицына (Правда, 31 августа 1973 года) подписал и лишение А. Солженицына советского гражданства одобрил.

И опять же — С. можно порицать, можно защищать, можно входить в его положение.

Надо только помнить, что всякий раз, как и в молодости, это был его выбор.

Соч.: Собр. соч.: В 10 т. + 2 т. доп. М.: Худож. лит., 1979–1987; Глазами человека моего поколения: Размышления о И. В. Сталине. М.: Книга, 1990; Симонов и война. М.: Время, 2016.

Лит.: Константин Симонов в воспоминаниях современников. М.: Сов. писатель, 1984; Лазарев Л. Константин Симонов. М.: Худож. лит., 1985; Гареев М. Константин Симонов как военный писатель. М.: ИНСАН, 2006.

Синявский Андрей Донатович (1925–1997)

Партийные критики назвали С. «перевертышем». И небезосновательно, так как биографий у него было две.

Одна принадлежит русскому дворянину, добронравному выпускнику Московского университета (1949), автору кандидатской диссертации о «Жизни Клима Самгина» (1952) и одному из соавторов как безоговорочно правильной монографии «Поэзия первых лет революции» (1964; вместе с А. Меньшутиным), так и рискованной, но все же приемлемой брошюры «Пикассо» (1960; вместе с И. Голомштоком), преподавателю МГУ, Школы-студии МХАТ, научному сотруднику Института мировой литературы Академии наук и члену Союза писателей с 1961 года.

А во второй, нелегальной, орудует прожженный плут и прохиндей, прирожденный, словом, трикстер Абрам (или, еще лучше, Абрашка) Терц, чье имя, начиная с середины 1950-х годов, возникает на титульных страничках совершенно возмутительных рассказов «В цирке», «Ты и я», «Квартиранты», «Графоманы», повестей «Суд идет», «Гололедица» и «Любимов», угадывается в авторе стопроцентно антисоветского эссе «Что такое социалистический реализм?».

Уживались они мирно. И кто знает, не Терц ли еще в начале пятидесятых вел хитроумную игру с КГБ, когда доблестные органы вознамерились в своих видах поженить С. на французской студентке, дочери военно-морского атташе Э. Пельтье? Не Терц ли, когда в октябре 1958-го потребовалось отмежеваться от Б. Пастернака, вместо С. вышел, — по рассказу Г. Белой, —

на трибуну, у него была борода, он что-то пожевал, пожевал в эту бороду и сошел с трибуны. Владимир Родионович Щербина, замдиректора, встал и сказал: «Мы ничего не поняли», — на что Андрей Донатович сыграл роль убогого и пожал плечами: «Ну, не поняли, что я могу сделать?»[2638]

И уж точно можно сказать, что вольнодумие Терца исподволь сказывалось в статьях о поэзии, фельетонах и рецензиях, которые С. печатал у А. Твардовского в «Новом мире», став вскоре одним из самых заметных литературных критиков Оттепели и лютым врагом всех казенных стихотворцев — от А. Софронова до Е. Долматовского.

Благодаря все той же Э. Пельтье-Замойской сочинения Терца уже ушли на Запад, появились в польском журнале «Kultura» (1959)[2639], который издавался в Париже, во французском журнале «L’ Esprit» (1959) и английском «Encounter» (1960), отдельной книгой напечатаны в Мюнхене (1960), когда в июне 1962 года С. принял ответственное поручение — написать вступительную статью к однотомнику Б. Пастернака в Большой серии «Библиотеки поэта».

Работа шла трудно — еще и потому, что издатели хотели, чтобы автор статьи дал «совершенно четкую идейно-политическую оценку» пастернаковских «ошибок», а С. был неуступчив: «Писать о политических и философских ошибках Пастернака я не считаю правильным и для себя возможным»[2640]. В параллель же шел розыск Терца. И публичный — Б. Рюриков уже в январском номере «Иностранной литературы» за 1962 год сообщил читателям, что появилась очередная «неумная антисоветская фальшивка». И, разумеется, тайный. Подозревали, например, Ю. Оксмана, подозревали кого-то из сотрудников ИМЛИ[2641], подозревали И. Эренбурга, и даже проницательный О. Ронен «готов был поклясться, что „Суд идет“ — это старческий грех Эренбурга»[2642].

Вопрос о том, как ищейкам удалось выйти на след, видимо, так и останется открытым[2643], но в мае 1964 года в КГБ было заведено дело оперативной разработки «Эпигоны» в отношении уже