Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

<…> Нельзя согласиться и считать нормальным и политически правильным, когда писатели русской национальности в центре Российской Федерации ни в Союзе, ни в парторганизации не составляют большинства. <…> Ненормальность этого положения усугубляется еще и тем, что за последние годы пополнение Союза писателей за счет молодых литераторов идет так, как будто бы среди русского народа иссякли все проблески таланта[2605].

Возможно, появляйся у С. новые яркие произведения, к его жалобам и пеням в эти и в более поздние годы прислушивались бы повнимательнее. Однако ему как-то все время не писалось, и ни детская повесть «Приключения Айвама», ни рассказы, сказки, очерки, собранные в книги «Жизнь во льдах» и «Угрюм-Север», сравнения с «Алитетом» не выдерживали. Так что он один и удерживал на плаву имя «советского Фенимора Купера» — вплоть до самого конца советской же власти.

А с ее уходом и это имя ушло из памяти литературы.

Соч.: Избр. произведения: В 2 т. М.: Худож. лит., 1970; Алитет уходит в горы: Роман. М.: Правда, 1988.

Сергеев Андрей Яковлевич (1933–1998)

Я, — вспоминает С., — вырос в одиночестве. Вадя вырос в одиночестве. Дима вырос в одиночестве. С рождения мы были лишены естественной органической среды. Не знаю, была ли тогда в тогдашней Москве н а ш а среда. Даже своей компании у нас не было, и мы не могли ее образовать[2606].

А ведь хотелось. И в молодые годы очень хотелось. Поэтому, уже перейдя из ВГИКа, где он начинал учиться на режиссера, в Московский институт иностранных языков, С. мгновенно потянулся в круг молодых поэтов, собиравшихся у Г. Андреевой на Большой Бронной улице.

Ни у кого не было своей комнаты, у Галки была, в коридорной системе, угловая, на последнем этаже. На шестом мансарда с окнами на запад. Когда я к ней зачастил, два-три десятка завсегдатаев из месяца в месяц уже сходились на огонек. <…> Мансарда не зря смотрела на Запад. Именно там виделось н о р м а л ь н о е общество, противоположность нашему[2607].

Там читали стихи и о стихах спорили. Там опознавали таких же, как ты сам, по нежеланию иметь хоть что-либо общее с советской действительностью и казенной литературой. Оттуда — «в целях вентиляции» — стайками выбирались в букинистические магазины и в Скрябинку слушать Софроницкого. Или в «коктейль-холл на Горького, оазис Запада в серой пустыне Востока»[2608]. Или, случалось и такое, в литобъединение «Магистраль» к «неистовому Гришке Левину», и над ним самим, и над его воспитанниками неизменно, впрочем, потешаясь.

Были, как это и положено в таком возрасте, снобами, притом злоязыкими. «Сисипятников», то есть членов Союза писателей — «от Светлова и Твардовского до Евтушенки»[2609], откровенно презирали. Из всех поэтов фронтового поколения, пренебрежительно называя их «кирзятниками», исключение делали только для Б. Слуцкого, хотя и к нему «не скрывали враждебности — за комиссарство, за материализм, за работу на понижение».

Групповой аутизм? Вовсе нет. Отбрасывая все, что маркировалось как советчина, «оставалось показать себя тем, кого мы любили и ценили, — или хотя бы тем, кто хоть как-то связывал с прекрасных временами поэтических направлений». Это — Заболоцкий («Я бывал у него редко, но регулярно»), Мартынов («Мы ценили два-три его стихотворения из довоенного и послевоенного сборников»), Асеев («Асеев — вылитый репинский Иван Грозный, только прилизанный»), Винокуров («Мы полчаса перебрасывались цитатами из Северянина»), Кирсанов, Глазков, Крученых, репатриант Ладинский, а у самых храбрых еще и Пастернак.

Понимание и даже признание со стороны старших ни к каким практическим шагам поэтов круга С. однако же не влекло. Зарок строже рыцарского, тверже монашеского — никогда и не при каких условиях при Советах не печататься — старались держать неукоснительно. Поэтому, — рассказывает Г. Андреева, — «когда Андрей читал нам свои переводы из Прокоша и Фроста, их дружно хвалили, но, когда стало известно, что он их печатает, пользуясь поддержкой Зенкевича и Слуцкого, Чертков счел это возмутительным присоединением к официальщине», а мы, мол, «должны оставаться от всего этого в стороне и в чистоте…»[2610]

В стороне и в чистоте — так С. и прожил все советские десятилетия. Оставив себе только переводческую нишу и став в читательском сознании, вероятно, самым авторитетным из русских «соавторов» Р. Фроста, Т. С. Элиота, К. Сэндберга, Дж. Джойса, У. Б. Йейтса, Д. Томаса, А. Гинсберга. Был принят в число «молодых друзей» А. Ахматовой[2611], тесно сдружился с И. Бродским, посвятившим ему несколько важных стихотворений («Бродский пришел ко мне на Малую Филевскую в начале 1964»)[2612], общался с Т. Венцловой, В. Голышевым, другими такими же, как он сам, «неполитическими диссидентами». И, будто и впрямь «под собою не чуя страны», ощущал себя частным, никому ничем не обязанным человеком, чьи «речи за десять шагов не слышны». Так что можно было мирно читать любимые книги, встречаться только с теми, с кем хочешь, заниматься филателией и нумизматикой[2613]. Хотя это тоже понималось как поступок: «Я давно задумывался, — рассуждает один из героев сергеевского рассказа „Нумизмат“, — совместимо ли коллекционирование с социализмом. И пришел к выводу, что нет. Как только ваша коллекция приобретает серьезный характер — она уже вызов»[2614].

«Такие люди, — сошлемся на размышления И. Клеха, — часто находятся в конфликте с обществом и своим временем, но редко в конфликте с собой — а что может сравниться с комфортом чистой, покойной совести?»[2615]

И, когда с ходом перестройки кокон вроде бы раскрылся, существенных перемен в образе жизни и миропонимании С. не произошло. Ну да, круг общения расширился, начались публикации стихов и прозы в периодике, книга фрагментарных записей «Альбом для марок» неожиданно для всех получила Букеровскую премию как лучший русский роман 1995 года, вышел и однотомник «Omnibus», вобравший в себя почти все написанное С.

Однако, — тогда же отметил И. Фаликов, — область фанфарного успеха этому поэту наверняка заказана, и он едва ли претендует на лавры. Это вещи, заведомо написанные в стол. У них нет адреса. Точнее — адресат выбыл… Главное ощущение от сергеевских стихов: все эти десятилетия в России жил поэт, и вот он явился — и что? Грустно. Поэт дожидался своего времени, но оказалось, что именно своему времени он вряд ли сильно нужен[2616].

Что ж, судьба. Внезапно оборванная джипом, в промозглый ноябрьский вечер сбившим поэта на московской улице. И продолженная книгами, к которым обращаются и будут еще обращаться те немногие, кому они действительно нужны.

Соч.: Розы: Поэма. М.: Арго-Риск,