Том 13. Салли и другие - Пэлем Вудхауз

��Господи!�� сказал потрясенный Алан.

��Какая же я подлая! Какая мерзкая! Терпеть себя не могу!

��Господи,�� повторил Алан, от удивления не нашедший сказать чего-нибудь новое.

��Я свинья! Я злая кошка!

��Господи,�� сказал Беверли в третий раз.

��Мы все боремся и бьемся изо всех сил. А я, чем поддержать, дразню и издеваюсь! Он же не может продать свои картины, а я� О! О!

��Господи,�� снова произнес Беверли.

Она всхлипывала все тише, потом замолчала, и почти сразу жалобно улыбнулась.

��Простите,�� сказала Аннет,�� что я была такая дура. Он так ужасно с вами говорил. Я его чуть не исцарапала. Такой злой кошки во всем Лондоне нету!

��Есть, есть,�� заверил Алан, показывая на картину.�� Во всяком случае, по словам покойного Селлерса. Значит, он не крупный художник? Понимаете, ходит тут, грудь колесом, голова набок, вот я и подумал: �Постой-ка! Да это же гений!� Нет, не гений?

��Он не может продать ни одну картину! Перебивается заказами на рекламу. А я-а� а�

��Ну, пожалуйста!�� попросил Алан. Она упокоилась, всхлипнув напоследок.

��Ничего не могу поделать!�� печально сказала она.�� я знаю, так нельзя, но я была уже на грани после моих жутких учениц, а он стал говорить с вами так снисходительно��� И она заморгала.

��Бедняга,�� сказал Алан,�� А я и не знал. О, Господи! Аннет поднялась.

��Я должна пойти, извиниться. Он, конечно, нагрубит мне, но я это заслужила.

Она вышла, а Беверли закурил трубку, подошел к столу и задумался.

Первое правило в жизни � никогда ни перед кем не извиняйся. Хорошему человеку извинения не нужны, а плохой тебя же еще и обидит. Селлерс принадлежал к последним. Когда Аннет, кроткая и кающаяся, убрала коготки и пришла к нему, он простил ее с невыносимым великодушием, которое в другой раз стоило бы ему хорошей взбучки. Но тут она смиренно позволила простить себя и удалилась с мрачным предчувствием, что с сегодняшнего дня он уж станет совсем невыносимым.

Догадка оказалась поразительно верной. Вскоре он возобновил свои визиты к Алану, который заканчивал свою картину, и дал волю критике, которой вполне хватило бы на целый том. Доброжелательность, с которой воспринимал это Алан, изумляла Аннет. Она не питала особого интереса к живописи, если не считать того, что ее все больше занимал создатель данного полотна (это ее немного пугало, когда она находила время задуматься), но если бы не воспоминание о той сцене, она давно показала бы Селлерсу, что такое настоящая критика. Однако у Беверли, по-видимому, не было чувствительности, свойственной творческим людям. Когда Селлерс набрасывался на кошку так, что ему бы не поздоровилось, будь тут Общество покровительства животным, Алан только слабо улыбался. Его долготерпения она понять не могла, но стала им восхищаться.

Наконец, Селлерс получил реальную возможность закрепить свой авторитет. После долгих блужданий удача нашла его. Его картины, месяцами пылившиеся у посредника как остовы разбитых кораблей, обрели свой рынок. За последние две недели очень неплохо ушли три пейзажа и одна картина с аллегорическим сюжетом. Под натиском нежданной удачи мистер Селлерс раскрылся, как нежный бутон. Когда агент обрадовал его новостью, что аллегорию купил богач из Глазго по фамилии Бэйтс, выложивший за нее сто шестьдесят гиней, взгляды его на обывательские вкусы публики претерпели существенные изменения. Он даже говорил с определенной симпатией об этом Бэйтсе.