Доспехи совести и чести - Наталья Гончарова

шутливо согласился Мейер. – Вы прощены. Однако как же быть с уроном, нанесенным мне страданьем понапрасну? Ведь ночь же я не спал.

– Вам не стоит так шутить, я право слова, не сильна во флирте, все, что я ни скажу в ответ, звучит громоздко, и тяжеловесно, и совсем не смешно. А вот ежели беседа по делу, о счастье и несчастьях, о смысле жизни, или о ее бессмыслье, иль о законах мирозданья, здесь я с легкостью смогу поддержать беседу, – засмеялась Лиза, но увидев, что он ничего не ответил, а лишь пристально смотрит на нее своими умными пронзительными и голубыми, как льдинки глазами, смутилась, но все же решила продолжить:

– Вы оставили мне цветок вчера. Ветреница.

– Оставил. Я до сей поры и сам не знал, что в душе романтик. Старею, видимо, оттого и становлюсь сентиментальным, – не без сарказма ответил Мейер.

– Но Ветреница? Почему она? Не потому ли что я ветрена? – неожиданно спросила Лиза.

Он присел рядышком, ближе, чем в прошлый раз. Его нога, утопая в пене кружев и складок платья, едва коснулось ее щиколотки. Наклонив голову к ней, так что его глубокое дыханье, касалось ее нежной кожи, там, где только солнце, до сего момента, касаться ее смело, произнес:

– Не мог же я принести вам подорожник… – затем улыбнулся уголками губ, а рукой, дотронулся ее спины, словно желая, но, не решаясь приобнять.

– Весной цветов выбор не велик. И потом, они цветут, лишь только снег сошел, такие нежные, но такие стойкие. Вы видели как от каждого дыханья ветра, когда даже ветки деревьев могут сломаться, их трепетный цветок, лишь наклоняется по зову дуновенья, на тонком… тонком стебле, – и с этими словами он коснулся ее шеи тыльной стороной ладони.

Лиза вздрогнула. В глазах ее, что смотрели на него с таким доверием, появился и страх и любопытство и желанье.

Но в ту же минуту она вспомнила слова Трусова. Как она могла так быстро все позабыть, какой верно она дурной человек, ежели, одного его прикосновения достаточно, чтобы она оставила, не только правила приличия, но и забыла о своем святом долге. Что если он и правда бесчестный человек, и, потворствуя ему, она не только навлекает на себя позор, но и совершает грех куда более тяжкий – соучастье? Так как судьба часто спрашивает с нас не только за деяния, но и за бездействие, и за потворство и даже за безмолвие.

Слегка отстранившись, Лиза выставила руки вперед, будто ограждая себя от него, и от той опасности, что он представляет собой не только для ее тела, но и для души. Будто Мейер и есть тот самый змий искуситель, притаившийся в яблоневом саду ее святой наивности.

Все поняв по ее глазам, Михаил Иоганович в мгновенье осунулся, и побледнел. Глядя глазами, загнанного в угол зверя, Мейер дал понять, что первым нападать не станет, но готов отразить нападение, и в подтверждение того произнес:

– Что же, интуиция мне подсказывает, вы обо всем узнали. Конечно, я бы предпочел, чтобы вы узнали обо всем из моих уст, но коль уж произошло, то, что произошло, я готов принять удар, со всей ответственностью, – сказал он это резко, но без драматизма, несмотря на всю трагичность происходящего, как если бы разговаривал о плохой погоде, или еще о каком явление, хотя и не приятном, но не несущим в себе и толики чувств и эмоций.

Испугавшись, что оскорбила его, Лиза порывисто взяла его руку в свои и запальчиво произнесла:

– Поверьте, я не хотела вас обидеть, мне только надобно знать, почему? Ведь я знаю, я точно знаю, сердцем, вы не смогли бы поступить бесчестно. Я знаю так же точно это, как про саму себя, не спрашивайте как! Но я хочу понять, зачем вы это сделали, ведь не могли же вы так поступить лишь из корысти ради, не тот вы человек. Я знаю, я, я в-в-верю, – на последнем слове ее голос дрогнул и сорвался. Она опустила глаза, желая скрыть, что вот-вот готова расплакаться, но усилием воли, сдержала себя. Меньше всего она хотела показаться в его глазах малодушной, незрелой и слабохарактерной. Через минуту, обуздав чувства, Лиза вновь посмотрела на него. Уже открыто, глаза в глаза.

Михаил Иоганович же смотрел на нее все так же пристально и внимательно, вот только разгадать о чем он думает, едва ли представлялось возможным. И, тем не менее, он не отдернул руки, Лиза все еще сжимала его широкую ладонь в своей. Но и разуверять не торопился. Минуты ожиданья, и время, что длиною в вечность, как будто бы улитка преодолевает расстояние всего в аршин.

Мейер еще немного помолчал, собираясь с мыслями и наконец, нарушив тишину, заговорил:

– Что ж, если бы все явления в жизни можно было описать односложно. С легкостью подтвердить или без сомнения опровергнуть. Однако все не просто. Но ежели вас интересует вопрос предатель ли я, то отвечу так: в глазах других людей – несомненно, но, не сделав это, я стал бы предателем перед своей совестью. Как видите, выбор не из легких.

Лиза боялась обронить и слово, нарушить ту искренность и откровенье, что рождались меж ними, и оттого дышала так тихо и так глубоко, словно и не дышала вовсе.

Мейер высвободил руку из ее ладони, затем чуть отдалился, и сев прямо, наклонившись и оперев руки о колени, а затем, скрестив пальцы в замок, не поднимая глаз начал свой рассказ:

– Россия сейчас, может до вас уже доходили слухи об этом, находится в крайне стесненном положении, и в полном одиночестве. Нет ни одного союзника, который бы поддерживал ее, вы только вдумайтесь ни одного союзника, я не говорю об Англии, что наш извечный враг, но даже Австро-Венгрия и Германия, не поддерживает нас, впрочем, никто не знает толи понапрасну, толи справедливо. Тогда как обстановка напряженная и тревожная, и ежели говорить кратко о раскладе сил, то скорее все против всех, нежели существует сколь бы то ни было надежная коалиция между странами. Но даже это не так опасно и трагично для нее, как то, что она истощена и раздираема внутренними противоречиями, кои, на мой взгляд, есть ее истинная проблема. Вот только так считают не все. Силы брошены исключительно в угоду внешней политики, пустые, ложные и всем понятные маневры. Всем, а в особенности нам самим, ясно, что война не возможна, и что Император, пойдет на любые уступки, лишь бы избежать ее, так как начнись она, исход был бы предрешен, а последствия фатальны и невозвратимы. Так к чему же тратить силы, пытаясь вселить страх, когда