Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

— «Семья Опенгейм»! Кино — «Семья Опенгейм»!! — кричал Мангуст, бегая по ДПР. Неугомонно общительный Мангуст все новости в ДПР узнает не только раньше всех, но, иногда, раньше, чем они случаются. Изнывая от любопытства, с завистью наблюдали мы, как двое огольцов, помогая киномеханику, таскали круглые коробки, железные ящики, звуковые динамики и наконец-то — сам кинопроектор… ах! — если бы нам, пацанам, разрешили хоть потрогать его! Плохо быть маленьким.

Стемнело быстро и рано: по окнам забарабанил обычный для Приморья нудный майский дождик. В комнате политпросвета пацанов посадили на пол и на скамейки поближе к экрану, огольцы сели позади на столах. Воспитатели сели на стулья вдоль стенки, подальше от нас, чтобы вшей не нахватать. А Таракан не пришел. Небось, поддал и спать завалился.

И вот — застрекотал кинопроектор! — и с той же частотой застучали пацанячьи сердца, готовые выпрыгнуть от нетерпения. Луч света на экране упирается в ослепительно белый квадрат. Пацаны перестают дышать. По экрану бегут зигзаги и полосы. Мелькает пятиконечная звезда и… вдруг! — резко звучит бравурная музыка — распахивается с высоты птичьего полета Красная площадь! Это киножурнал. И восторг, потому что киножурнал тоже кино, захватывает нас, приподнимает над площадью, несет на крыльях радости! Кинокамера скользит вдоль кремлевской стены.

На ней — черные квадратики, напоминающие о том, что это не просто стена, а скотомогильник. А еще кремлевская стена — символ страха. Страха вождей перед народом. «Я другой такой страны не знаю», где бы правительство от народа, как от злейшего врага, за такую высокую стенку пряталось! Враг — понятие относительное. Если со стороны народа смотреть — все враги кучкуются за кремлевской стеной. Говорят, Сталин из Кремля не выходит, а на дачу по тайному подземному метро ездит. А тех, кто то метро копал, — там же и закопали! Со страху. Чтобы никто про эту тайну не знал.

Камера подъезжает к Мавзолею, на котором рыло к рылу стоят откормленные, как свиноматки, советские вожди. Чем выше рангом — тем ближе к Сталину. Берия — рядом справа. Пока кинокамера неспешно рассматривает оплывшие от обжорства и пьянства реликтовые морды всесоюзных владык, я размышляю: на фига нужен Мавзолей?

По названию и по содержанию, Мавзолей — гробница, где труп Ленина хранится. Конечно, в шумном центре большого города, на проезжей площади, это место для покойника — не цимес. Жмурики любят, где потише. Неужели пристойнее места, чем на обочине дороги, Ленин не заслужил? Но место — это что! По праздничным дням на гробницу забираются, пердя, тридцать три госглаваря и… базлают! А что базлают? Здра-авицы!!! Здравицы из гробницы?! Ну и юморочек… надгробный! Небось, торжествуют главнюки над тем, кто лежит у них под ногами?! Поди-ко, топочут там, регочут и приплясывают?! Вон как радостно лыбится Сталин, подпрыгивая на могиле Ленина!

Когда-то читал я рассказ «Тайна древней гробницы». Там по ночам из гробницы раздавались страшные проклятья и жути было — до мурашек по коже!! А подумаешь о покойнике в Мавзолее — жаль его… если при всем честном народе с его гробницы вопят здравицы — это же хулиганство! Кем бы ни был покойный, а только он — хозяин своей гробницы! И здесь к нему надо уважительно относиться, без радостных кличей, даже если кое-кто очень рад, что Ленин — там, а Сталин — тут… Я бы на месте Ильича первого мая собрался с духом, вышел из Мавзолея да ка-ак недоумков этих обложил бы! — чтобы не галдели на его законном долгосрочном спальном месте посреди Москвы. Мало уличного шума — тут еще и вопли первомайские!!

Пока я обдумываю, что бы я сказал, если бы… кадр меняется: по экрану бодро маршируют, как бойцы, здоровенные бабцы — физкультурницы в белых трусиках. Оператор снимает их снизу вверх, будто пытаясь заглянуть в трусики. При такой прогрессивной точке зрения оператора на физкультуру выглядят физкультурницы на экране удивительно: во весь экран, крупным планом, перед гробницей уверенно и грозно шагают дородные, физически очень культурные ляжки! А сверху, над подчеркнуто выпуклыми бюстами и прочим физически культурным мясом, — маячат недоразвитые отростки женских головок, кургузые от одинаково коротких стрижек. Как рудименты, оставшиеся от доматериалистической эпохи, когда женщин еще называли «прекрасным полом». Хихикнули огольцы и некоторые пацаны — тоже: не один я высоко оценил низкую точку зрения кинооператора!

Но тут демонстрация трудящихся начинается, и кинокамера в дегенеративные мордасы демонстрантов упирается. Шаря объективом по толпе ликующих приматов, камера останавливается на их лозунгах: «Смерть врагам народа!», «Да здравствуют герои НКВД!», «Нет пощады изменникам Родины!», «Подлых предателей — к ответу!», «Сотрем…!», «Выжжем…!» и так далее… Стараюсь не смотреть на эти ублюдочные лозунги, где от каждой буквы, от каждого слова брызжет жгучим ядом зоологически звериной злобы недоразвитых обезьян, злобы, адресованной мне, моим родителям, моим друзьям. Настолько уже привычны эти лозунги, что каждое первое слово подсказывает остальные. А кинокамера все смакует шимпанзейский энтузиазм лучезарных соврыл, гордо несущих изображения «гнусных гадин» в виде змей, крыс и других «мерзких тварей», то есть — наших родителей. Уж постарались холуи «Кукрыниксы»! Больше всего рисунков создали эти подонки на слова главного советского законника — прокурора Вышинского: «Собакам — собачья смерть!» Сейчас это главный лозунг советской юстиции!

Пацаны сидят, на экран глядят. Привыкла «чесеирская порода» к пожеланиям советского народа. Ведь и воспитателям твердить не лень то же самое каждый день. А мы живем, хлеб жуем. Не укокошат — эту мразь переживем! Сидим, кино ждем… а кулаки в карманах, а зубы сжаты… А в детских сердечках — одно желание: «Эх, вырасти бы и… каждой советской твари врезать от души по харе!» И вдруг!.. видимо, забыл про все рассеянный Дрын, бывают у него прибабахи, и от созерцания этой колоссальной кучи говна — массы народной — выдохнул Дрын нежно взлелеянную детскую мечту, промычав задуше-евно:

— Э-эх… из пулемета бы-ы…

И этим вздохом детской голубой мечты заканчивается одно кино и начинается другое…

— Свет! Све-е-ет!!! — истерично базлает Гнус. Стрекотание кинопроектора смолкает. Включают свет. Выпендриваясь перед Гнусом, воспитатели выхватывают пацанов наугад, а другие пацаны от воспитателей в это время отскакивают и пацаны перемешиваются, перепутываются.

— Ты сказал? А кто?? Говори!!! — орут воспитатели, отвешивая затрещины, от которых в глазах темнеет, будто бы свет выключается. Когда воспитатели перетасовали нас по второму разу, огольцов отпускают в спальню, а нас, пацанов, выстраивают в прогулочном дворе. Молча мокнем под дождем. Чтобы узнать по голосу, воспитатели спрашивают нас по одному. Сразу раскусив эту подляну, мы шипим, как простуженные. Гнус, мокнущий под дождем, как и мы, распахивает пасть вонючую — от него чахоткой за версту смердит — и тявкает все истеричнее, шалея от самовзвода, заходясь в дурной психоте и хрипоте. Его воспитательный монолог разнообразием вариаций не отличается и каждый день повторяется:

— Я научу вас свободу любить! Понятно? Со мной не пофиксуешь! Я при Дзержинском не таким писюнам, как вы, рога обламывал. Наскрозь вас вижу, контры! Тута, сукоедины, стоять будете, пока не сдохнете! Кых-кых… Тьфу… Будь бы вам по двенадцать — все бы вы корешки ромашек из-под земли нюхали на Второй речке! Чем скорей вас уничтожат — тем лучше! Кых-кых… Тьфу… Нахрен народу на контру средствА расходовать?! Все вы — враги народа! Яблочко от яблоньки…кых-кых-кых!.. — захлебывается злобным кашлем Гнус, как цепной пес лаем. Не то — от чахотки, не то — от лютой злобы пролетарской брызгает слюной и заразными харчками. А мы стоим и молча молимся, чтобы сдохла скорей эта мразь чахоточная! И молитвы помогают: на глазах Гнус тает. Уже и в мансарду с трудом поднимается — по лестнице, падла, едва ползет, задыхается… Опасаясь заразы, гебушное начальство отправило Гнуса от себя — к детям в ДПР. Вместе с Тараканом, которому не только чахотка, а дуст — не в падлу. Надеялось начальство, что без любимой работы — пытать и в затылок стрелять — загнется курва гебушная на природе от горячих молитв невинных детских душ.

Долго мы стоим промокшие, обдуваемые прохладным майским ветерком. Гнус уже материться не может — взлаивает хриплым кашлем. А нас греет радостная надежда, что в истеричном запале не бережется Гнус и вместе с нами мокнет… а много ль надо чахоточному? Стоим мы в строю, как положено: голова покорно опущена, руки — за спиной. Поднять голову, взглянуть в лицо Гнусу — опасный аттракцион. Такой дерзости Гнус не потерпит. Подойдет к осмелевшему пацану и пнет его носком сапога по голени. А когда присядет пацан от боли — будет Гнус с чекистской виртуозностью бить ослушника начищенными сапогами с подковками по голове. Чтобы помнил он: каково поднимать эту часть организма в стране советской! Молчим мы, созерцая свои пупки. Когда мы в строю, когда мы вместе — вроде бы не так страшно… а все равно — страшно: чем это закончится?.. Вдруг откуда-то бухое Тараканище возникает и Гнусу по-тихому болботает: